придумал какие-то свои постулаты, может быть, вполне логичные для математики, зато совершенно не пригодные для жизни. Они не пересекаются, а тебе до смерти охота, чтобы они пересеклись. Вот в этой самой точке, в которой ты лежишь на своем – как будто чужом – диване, в своей – как будто чужой – комнате, и обнимаешь ее, и пытаешься согреть ее холодные ноги, и трешься щекой о ее изумительные волосы, и слышишь, как она дышит, и заставляешь себя не спешить, и перебираешь ее пальцы – по косточке, – как будто не хочешь ее отпустить, и робко трогаешь ее кожу, мерцающую в ночном свете, и все это снова, и снова, и как будто перестаешь существовать, и знаешь, что не выдержишь, что сил больше нет, что ты идешь, идешь туда сам, и выхода нет, и остается только одно, вот это, и с этим придется жить, а параллельные не пересекаются.
Наврал Лобачевский.
Что-то странным образом сместилось в голове у Игоря Никоненко. Никогда его «одноразовый секс» не имел отношения к голове.
Теперь она лежала поперек него, и животом он чувствовал ее влажную кожу.
Спасения нет, подумал он вяло. Она не отпустит его на свободу, не даст жить, как раньше.
Ну и черт с ним, со спасением.
Он сунул руку ей в волосы и потрогал кончики странно коротких выстриженных прядей. Всю жизнь ему нравились женщины с длинными волосами. То есть он думал, что нравятся.
Алина приподняла голову:
– Что надо сказать?
– Спасибо, – автоматически ответил он и засмеялся.
Она пошевелилась и даже не перелезла, а перетекла через него и устроилась, прижавшись выпуклой, атлетической попкой. Что она ему тогда заливала про тренажерный зал и про то, что все мужики рохли и мямли?
– С чего это ты решила со мной переспать? – спросил он, вспомнив про рохлей и мямлей.
– Что за вопросы в два часа ночи? – пробормотала она сонно и потянула на себя его руку. Рука была большая и тяжелая. Замечательная рука.
– Просто так.
– Ты мне нравишься, – объявила она. – Ну как? Подходит?
Он промолчал. Ему подходило все.
– А помнишь, как мы с тобой в больнице подрались, – спросила она и, вывернув его руку, поцеловала в сгиб локтя, – а потом ты так важно спрашивал, не лесбиянки ли мы с Марусей?
Тикали часы, и Никоненко жаль было этой уходящей ночи. Он совсем забыл, как это бывает, когда жалко тратить время на сон и хочется, чтобы утро не приходило. Так было, когда он был влюбленным мальчишкой. Во взрослой жизни – никогда.
Он дотянулся до часов и сунул их под кучу одежды на полу. Там же лежал и пистолет, который он взял сегодня из сейфа. Интересно, а джинсы где?
– Игорь, – попросила вдруг Алина Латынина, – ты мне все-таки скажи, за что нас с Маней хотят убить? И Лильку убили. За что?
– Учитывая, что ни у одной из вас нет никакого криминального прошлого, и не похоже, что это какие-то бандитские разборки, связанные с твоим бизнесом, – сказал он, задумчиво перебирая пальцами кончики ее волос, – я думаю, что все дело в том, что вы просто оказались в ненужное время в ненужном месте.
– Что это значит? – спросила она сердито, и выпуклая попка отодвинулась от его бока. Ему моментально стало холодно.
– То и значит. Вы видели или слышали что-то, что не должны были видеть и слышать.
– Да ничего мы не видели и не слышали, капитан! Что ты сочиняешь!
– Я не сочиняю. Просто это единственное оставшееся объяснение. – У него вдруг изменился голос, стал похож на голос капитана Никоненко, и Алина быстро приподнялась на локте.
– Ты нашел его?
– Не знаю. Думаю, что да. Но это все непросто. У меня доказательств – никаких. И мотивов я пока не знаю.
– Ну и что? Пока ты будешь собирать свои доказательства, нас с Маней наконец-то прикончат.
– Не прикончат, – сказал он тихо. – Ты со мной, а твоя Маня с Потаповым.
– С Потаповым! – сердясь, сказала она. – Он уедет на какое-нибудь совещание, а ты пойдешь стрелять своих бандитов, и все? Нам конец?
– Что ты несешь? – спросил он с досадой. – Завтра я все буду знать. И тогда все. Приехали.
– Как – завтра? – оторопела она. – Уже завтра?
– Уже сегодня, – поправил ее Никоненко. – Сейчас уже завтрашняя ночь. Послезавтра тебе не нужно будет тащиться со мной сюда. Поняла?
– Слушай, – сказала она, – давай правда завтра поедем ко мне? Я не могу больше жить в этой водолазке, и лифчик сушить на твоей батарее мне надоело. Поедем?
– Я не могу, – сказал он сухо, – у меня животное. Ты видела мое животное?
Дело было вовсе не в Буране. Не зря он сунул часы подальше.
Кончится ночь, кончится это невозможное дело, и параллели больше не пересекутся. Она вернется в
