свою жизнь, в свою квартиру, в свою «Тойоту», и все станет так, как и должно быть. Возможно, она еще пару раз приедет на его ковровый диван и даже останется на выходные, и все. Он знал это так же твердо, как если бы она сама ему сказала.
Ну что ж. Плакать не станем. Переживем.
– Ладно, – произнесла Алина, зевая, – тогда я заберу какую-нибудь одежду и приеду. И без машины мне тошно. Я не умею жить без машины. Ты мне скажешь, когда я снова смогу получить свободу передвижений?
– Скажу, – пообещал он и улыбнулся.
Черт их разберет, эти параллели. Может, прав был именно Лобачевский, а капитан Никоненко не прав?
– Присаживайтесь, пожалуйста, – вежливым тоном, от которого замерзла бы вода в вечно теплой реке Нил, сказала секретарша, – Дмитрий Юрьевич просил немного подождать. Кстати, куртку можно повесить сюда.
Она распахнула тяжеловесную дверь шкафа, прямо в глаза сверкнувшую благородной полировкой. Сидорин поежился. Внутри шкафа внушительно располагались какие-то вещи, и он потерянно оглянулся на секретаршу.
– Сюда, пожалуйста. – Видя его замешательство, она ловко и незаметно выдернула куртку у него из рук, сделала какое-то движение, от чего внутри оказались деревянные плечики, и убогая сидоринская куртка повисла в шкафу, тоже обретя нелепую значительность.
– Садитесь.
Он покорно сел в кожаное кресло и тут же пожалел об этом. Колени моментально оказались приблизительно на уровне глаз, ботинки, которые он на днях забрал из починки, выдвинулись далеко вперед, брюки задрались, и он даже не мог посмотреть, не торчат ли из-под них голые ноги.
Примерно в двенадцать часов ему в больницу позвонили из приемной Потапова, и официальный мужской голос сообщил, что «Дмитрий Юрьевич ждет к двум часам».
– Успеете? – спросил голос, как бы сомневаясь.
Сидорин уверил, что успеет. Телефон стоял в ординаторской, трубку сняла медсестра Марина Ильинична, и ей, очевидно, первым делом сказали, что звонят из приемной Потапова, потому что к концу короткого разговора вокруг Сидорина стоял практически весь трудовой коллектив, бросивший ради такого случая больных и работу.
– Ты к Потапову поедешь, Володечка? – придушенным голосом спросила молодая врачиха, которую в отделении называли исключительно Верунчик. – Он тебе звонил?
– Мне звонили из его приемной, – сказал Сидорин рассеянно.
Потапов обещал узнать о планах капитана Никоненко относительно сидоринской судьбы, и вызов в его приемную мог означать все, что угодно.
Например, что мосты сожжены и отступать некуда.
Главный моментально разрешил «отъехать», узнав, что отъезжать нужно к «самому Потапову».
– Вы с ним дружбу водите, Владимир Васильич, – спросил главный проницательно, – или просто знакомы?
– Мы с ним вместе в школе учились, – пояснил Владимир, понимая, что создает себе невиданную славу.
– Понятно, – протянул главный, как будто Сидорин наконец-то признался, что он отпрыск британской королевской семьи.
Он не стал звонить Нине из ординаторской – достаточно уже народ потешился – и добежал до автомата на первом этаже.
– Он пригласил тебя к себе? – переспросила Нина, и ему показалось, что она тоже ожидает самого худшего. – А зачем, не сказал?
– Нет, конечно, – ответил он, раздражаясь, – я вообще не с ним разговаривал, а с кем-то из его ассистентов.
– Тогда езжай, – сказала Нина, и голос у нее дрогнул, – ты не опоздаешь?
– Не должен.
– Володь, позвони мне, как только сможешь, хорошо?
– Я не знаю, когда смогу.
– Вот когда сможешь, тогда и позвони. Машка кричит, что она тебя любит. Она поит Умку чаем.
Он не хотел никаких домашних подробностей. Он не знал, что его ждет, а эти подробности расслабляли.
В потаповской приемной Сидорину стало еще хуже. Он никогда не бывал в таких местах, и все его угнетало, давило на плечи, заставляло сутулиться, чтобы как-нибудь вдвинуться поглубже в дурацкое кресло, не попадаться никому на глаза, исчезнуть.
Он думал о Машке, которая поит чаем своего Умку, и о Нине, которая, наверное, волнуется и ходит по квартире, потягивая за уши зайца, вышитого на свитере. Почему ему никогда не приходило в голову, что у самой обыкновенной, ничем не замечательной женщины, которой он привык считать жену, не может быть свитера с заячьей мордой и связанными отдельно, болтающимися ушами?
Он никогда не замечал ее, думая только о Дине. Он не замечал ее, даже когда делал предложение. Это он тогда Дине делал предложение, а не ей. Он увидел ее, только когда пришел страшный капитан Никоненко, и Сидорин понял, что жизнь его кончилась.
