все.
Конец.
Нужно дойти. Осталось совсем немного.
Нет. Это вранье. Никто не знает, много или нет осталось, но все равно нужно дойти.
Возвращаться нельзя. И нельзя посмотреть назад.
Плечи одновременно коснулись стен, трясущаяся рука внезапно нащупала что-то странное, явно не металлическое, высохшее, но бывшее когда-то живым, как скальп индейца, и паника наконец ударила.
Казалось, крик сгустился из черной духоты, а вовсе не был порождением измученных горящих легких. Крик толкнулся в уши, проткнул их насквозь, ворвался в мозг и затопил его до краев.
Какое-то время крик существовал как будто сам по себе, снаружи, а потом оборвался.
И тогда стало еще страшнее.
– Он проводит совещание, – сказала секретарша оскорбленным голосом, – а в чем дело?
– Ни в чем! – заорал капитан. – Во сколько оно началось, это ваше совещание?!
– В… полтретьего, – запнувшись, ответила она.
– Начальник сам его открывал?
– Ну конечно сам! Он всегда сам…
Никоненко швырнул трубку.
Он звонил в больницу где-то около двух часов дня. Там ему сказали, что Суркова минуту назад отправилась домой. Значит, без пяти минут два.
Пистолета нет, они нашли его. Вряд ли у него два пистолета.
Впрочем, если два, можно больше ни о чем не беспокоиться – он их уже убил.
Он завез ее куда-то и спрятал. То ли без сознания, то ли парализованную. В больничном дворе слишком много праздношатающегося народа, чтобы убить ее и остаться незамеченным, и слишком мало, чтобы скрыться в толпе, как он сделал это на школьном дворе.
Он придет ее убить, когда проведет совещание.
Это очень обстоятельный и правильный человек. На этот раз он наконец-то сделает свою работу хорошо. До этого у него все не выходило, а сейчас должно выйти.
Никоненко стиснул зубы.
Об Алине думать нельзя.
Куда он мог отвезти Суркову, чтобы успеть к началу совещания и не возбудить ничьих подозрений?
Какие-нибудь близлежащие бомжатники – коридоры теплотрассы, коллекторы, оставшиеся с войны бомбоубежища.
Это можно быстро проверить, благо есть майор Булкин, знающий всех московских бомжей.
Это было Алиной Латыниной.
Это был не скальп индейца, а именно Алина.
Маруся потолкала ее в бок, пытаясь определить, жива ли она. Слезы лились по Марусиному лицу, падали на Алину, которую она тянула за руку.
За что? Господи, за что?!
Руки были холодными и вялыми. С пальца на палец перетекали бриллиантовые ручейки.
– Ты жива? – спрашивала Маруся, и слезы капали у нее с носа.
Она так и не поняла, жива ли Алина, но она поняла, что должна тащить ее туда, куда уходили трубы, в конце которых теплилась слабая надежда на спасение. Живую или мертвую, одну ее Маруся оставить никак не могла.
Она обняла ее и попыталась приподнять, но не смогла, только заскулила от отчаяния и от того, что в животе стало больно и горячо.
Ей нельзя умереть от потери крови. У нее на руках Алина, которая не выберется самостоятельно, а если они погибнут обе, Федор останется сиротой.
Сирота казанская.
Хоть бы кто-нибудь им помог.
Ну хоть кто-нибудь! Чуть-чуть, совсем немного. А дальше они сами.
Справятся. Им не привыкать.
Маруся ухватила Алину под мышки и потащила. Кровь лилась по животу и стекала по ногам.
– Во! – радостно сказал молодой заросший щетиной мужик в зеленой куртке, надетой почему-то поверх подрясника. На голове у него была замызганная лыжная шапка, а под глазом лиловый и желтый синяк. – Вот тут она и останавливалась, машина. Иностранная такая, серая. Точно говорю, Петр Петрович. Вы меня знаете. Миша-Божье-Слово вас не обманет.
– Ну что? – сказал Никоненко майор Булкин Петр Петрович. – Вон он, лаз. Я оттуда сто раз гопоту гонял. Полезешь?
