– Полезу.
Никоненко стащил с плеч куртку и бросил в мокрый снег. Майор с удивлением посмотрел на куртку, подобрал и положил на капот «жигуленка».
– Ты что, Игорь Владимирович? Не в себе?
– В себе.
Ремни пистолетной сбруи давили на плечи. Он носил оружие много лет, и никогда ему не мешали ремни, а сейчас вдруг стали мешать.
Если он здесь никого не найдет, времени у него совсем не останется.
Если он найдет трупы, времени у него будет сколько угодно.
– Выход только один?
– Не-е, еще есть. На той стороне колодец, тоже можно вылезти, и вон за тем домом. Там недавно бетонными плитами завалили, но все равно протиснуться можно. Там Зинка-Плесень с осени живет.
– Да что ты врешь! – сказал майор Булкин и почесал бровь. – Зинка на Курском живет!
– Не-е, Петр Петрович, здесь она живет. Она на Курском промышляет, а живет здесь. Чика, тот давно в церкву перебрался, он у них теперь самый большой начальник, вроде как вы.
Никоненко не слушал, оглядывая серый от грязной воды и сугробов двор, но ненужные слова лезли в череп, застревали в нем, мешали соображать.
Значит, выходов еще два. Машина останавливалась здесь.
– Ты не видел, он никого из машины не вытаскивал?
– Да я не смотрел, – сказал Миша-Божье-Слово, шмыгая мясистым носом, – чего мне смотреть-то? Я ж понимаю, что такая машина сюда просто так не заедет. Я погляжу, а мне потом по башке. Или вы, или тот, кто на машине приехал. Я ведь ни от кого не прячусь, все знают, где меня найти можно. Так что ни к чему мне.
– Вот если б поглядел, я бы тебе, как в Библии, разом тридцать три греха списал, – взглянув на капитана, назидательно произнес майор Булкин.
– Дак откуда ж я!..
Дернув, Никоненко достал из кобуры пистолет.
– Петр Петрович, ты бы пошел к тому лазу, где твоя Зинка-Плесень живет. А гаврика у колодца поставь. На всякий случай.
Майор пожал плечами.
Прилаживаясь к ставшей неудобной кожаной перевязи, Никоненко дернул шеей. Ноги вязли в ноздреватом снегу, записанном людьми и собаками.
Черный зев подземелья был прямо перед ним. Там было темно, как будто оттуда начиналась дорога в преисподнюю.
– Может, с тобой пойти? – спросил сзади майор Булкин.
– На ту сторону иди, Петр Петрович. Здесь я сам.
Шум улицы отрезало сразу, как ножом. Глаза быстро привыкали к темноте. Цементный пол, цементный потолок, цементные стены. По стенам трубы. Что за трубы? Почему так много? Куда ведут?
Коридор повернул, и стало совсем темно. Он постоял, привыкая. Только впереди и как будто слева колыхалось что-то неясное, как разбавленное чернильное пятно. Свет? Откуда там свет?
Он двинулся вперед, пригибаясь все ниже, потому что потолок стал прижимать его, и в середине размытого чернильного пятна увидел темную бесформенную кучу.
Труп? Груда тряпья?
Он зажег фонарь. Желтый конус выхватил из мрака кусок цементного пола и гору каких-то тряпок. Никоненко присел и потянул что-то тяжелое и мокрое. Женское пальто, явно не позабытое здесь Зинкой- Плесенью, подругой майора Булкина.
Все правильно. По крайней мере кто-то из них – Алина или Маруся – здесь был.
– Маша! – позвал он осторожно, и каменное эхо следом за ним прошипело презрительно «аша». – Маша!
Откуда-то спереди, где потолок был еще ниже, послышался шорох и странный писк, не похожий на крысиный.
– Маша! – повторил он и на четвереньках быстро пополз вперед. Адреналин совсем разбух в горле, в ушах, в голове, мешая дышать и видеть.
Еще чуть-чуть. Пять метров. Три. Один.
Он нашел их в глухом цементном кармане. Фонарь равнодушно выхватил из мрака концлагерные детали – грязные заголившиеся женские ноги, бурые пятна крови, перекошенные рты и немигающие глаза. В них не было ничего похожего на жизнь. Только огромный, вязкий, безысходный ужас.
– Маша, это я, – сказал он чужим от адреналина и ненависти голосом. Глаза мигнули. Он положил фонарь на пол. – Маша, не пугайтесь, это я, все уже кончилось. Она жива?
Пальцы независимо от него быстро и толково обследовали Алину. Пульс был, наполненный и ровный.
