– Я ждал Дину, – мужественно повторил хирург, – Дину Лескову. Больц. Я… я… Мы когда-то…
Никоненко смотрел с интересом и помогать ему не собирался.
– Я был в нее влюблен. Сильно. Она… потрясающая. Вы с ней уже встречались?
Никоненко отрицательно покачал головой. Сидорин даже не обернулся, чтобы посмотреть, – он был уверен, что если бы капитан с ней встретился, то моментально бы спятил от любви, как он сам.
– Я прихожу на эти вечеринки всю свою жизнь. Дина за все время была дважды. Она стала даже лучше, чем раньше, она…
Так, сказал себе Никоненко, стоп.
«Ты стала даже лучше, чем была. Возраст тебе идет. И как всегда, ты не замечаешь того, что происходит вокруг тебя. Посмотри получше. Может быть, что-нибудь увидишь».
Записку написал Потапов. Это Никоненко установил сразу. Почему Сидорин в точности повторяет те же слова?
– Мы с ней почти не разговаривали. На десятилетии она у меня спросила, как дела. А в этот раз подошла. Я ее потерял, когда Маруся за меня схватилась на крыльце, и в зале никак не мог найти, а она меня окликнула, когда все кончилось, – от воспоминаний Сидорин зажмурился. Никоненке стало смешно. – Знаете, есть женщины, которые… навсегда. Дина – это навсегда.
– О чем вы разговаривали на этот раз?
– Она просила проводить ее на банкет. В спортзале был накрыт стол, и после того, как кончились речи, все потянулись в спортзал. Я думал, что она уедет, а она попросила меня ее проводить. Я даже не ожидал. Я никогда и никуда ее не провожал. Она не разрешала. Только когда я в девятом классе стал комсоргом, она… немножко смягчилась. – Сидорин счастливо улыбнулся. – Ей всегда нравились успешные мужчины. Она сама, знаете, не только красавица, но и редкая умница. Многого добилась, ребенка одна вырастила.
– А у вас детей нет? – неожиданно спросил Никоненко.
– Что? – переспросил Сидорин и моргнул. – Чего нет?
– Детей. У вас нет детей?
– У меня дочь, – настороженно ответил он, – а что?
– Взрослая?
– Четыре года. А что?
– Как ее зовут?
– Машка.
Значит, зовут не Дина. Ошибся капитан. И жалостливый Анискин Федор Иванович ошибся тоже.
– А почему вас интересует моя семья? Они-то уж точно к этому происшествию не имеют никакого отношения!
– Кто они?
– Моя жена и моя дочь, – Сидорин снова начал распаляться, – послушайте, товарищ капитан, вы, конечно, можете со мной сделать что угодно. Я все отлично понимаю. Только никаких чистосердечных признаний я писать все равно не буду. Пока в сознании – не буду. И подписывать ничего не буду, ясно? У вас, конечно, методы воздействия, о которых всем известно, но я все равно не стану ничего подписывать! Я не желаю, чтобы Машка выросла дочерью преступника.
Никоненко смотрел на него с интересом. Представление Сидорин давал высококлассное, трагическое «до жути», как это называла никоненковская сестра Ирина.
Заодно кое-что можно и выудить из него, из этого представления.
– Если я решу на вас давить, – сказал Никоненко лениво, – ваша драгоценная Машка даже никогда не узнает, что случилось с ее папашей, и дело я через два дня закрою. Так что разговаривайте со мной так, как и положено разговаривать с органами правопорядка – трепетно и почтительно.
– Я стараюсь изо всех вил, – пробормотал Сидорин язвительно.
– Что?
– Ничего.
Он боялся капитана, и ему было стыдно, что он так его боится.
– Вы писали кому-нибудь записки?
– Какие записки?
– Бросьте, Сидорин. На сцене стоял ящик, в который кидали записки. Играли в почту. Тамара потом их раздавала.
– Я не помню, что Тамара раздавала какие-то записки, – удивленно сказал Сидорин. – Хотя, может, и раздавала. Я не писал записок. Димочка действительно читал какую-то записку, но я не понял, что это… играли в почту.
– Какой Димочка? – встрепенулся капитан. – Лазаренко?
– Лазаренко, – кивнул Сидорин. – Он читал записку, когда мы с Диной… Вернее, когда Дина ко мне подошла, и мы пошли в сторону спортзала. Мы… она остановилась возле Димочки. Он читал какую-то записку и сунул ее в карман. Дина еще пошутила, что записка, наверное, очень секретная. А сам я никаких записок не писал.
