Лазаренко тоже сказал, что он не писал никаких записок. Однако какую-то записку он читал, и это видел Сидорин. И на лестнице в банке из-под маслин, заменяющей пепельницу, капитан нашел горстку бумажного пепла. Вот чудеса-то.
– С кем из ваших одноклассников вы дружите?
– Ни с кем.
– А с Марией Сурковой?
– С Маней? – удивился Сидорин. – Нет. С ней мы никогда не дружили. Она такая…
– Какая?
– Неинтересная совсем. Серая такая. Тамара, и та была интереснее. И веселее. Маня с Потаповым чем-то похожи. Потапов тоже был… никакой. – Хирург Сидорин улыбнулся. У глаз собрались мелкие морщинки. – Мы с Женькой Первушиным у него мешок стащили. С ракеткой. Он так плакал, что мне до сих пор стыдно. Это мы уже здоровые были. Классе в седьмом, наверное. Кому понадобилось в него стрелять? Он же не директор «Норильского никеля», а так, чиновник.
То же самое, только в других выражениях, Никоненко говорил и сам Потапов. Или Сидорин очень хорошо осведомлен о том, чем занимается министр, или они обсуждали покушение. Сидорин уверяет, что с Потаповым он не общается и раньше никогда не дружил. Врет? Зачем?
– Потапов не был влюблен в вашу Дину?
– В нее все были влюблены, – сказал Сидорин с принужденной улыбкой. – И Потапов тоже.
– А Лазаренко?
– Я не знаю. У него всегда какие-то загадочные истории были. – Сидорин закурил и помахал растопыренными красными пальцами, разгоняя дым. – Дине он нравился, это точно. Она даже одно время ходила в художественную школу на Моховой. Из-за него, из-за Димочки. Потом перестала. Она считала, что должна делать все только превосходно, а рисование у нее не шло. Ну, то есть средненько шло. Она этого не выносила. И ушла. Она гордая. И умная.
Капитан до последнего не хотел вынимать записную книжку и записывать, но тут все-таки не выдержал, достал и записал: «Художественная школа на Моховой. Больц и Лазаренко».
– Они ходили к одному и тому же преподавателю?
– Я не знаю, – сказал удивленный Сидорин. – Дина вообще недолго училась. Наверное, месяца три. А потом ушла.
– Во что вы были одеты в тот вечер?
– Как обычно. Джинсы, свитер. Куртка.
– Куртка какого цвета?
Сидорин подошел к шкафу и распахнул его.
Куртка оказалась светло-бежевой, не новой, но чистой.
– У вас есть плащ?
– Какой плащ? – не понял Сидорин.
– Обычный плащ. Коричневый, с крупными пластмассовыми пуговицами.
– Нет. У меня только эта куртка. И еще одна, но она… зимняя.
– Вы не заметили, кто именно пришел на вечер и принес сумку с луком?
– Кто-то принес, – сказал Сидорин задумчиво, – точно кто-то нес сумку с луком. Но я не помню, кто именно. Это было еще до приезда Потапова. Когда я за углом курил, мимо меня прошел человек. В руках у него была сумка с луком.
– Было темно, – перебил Никоненко резко, – вы не могли видеть никаких сумок. Я проверял. Фонарь освещает самый центр двора. Из вашего угла вам виден только силуэт. Вы сами пришли с этой сумкой?
– Нет, – быстро отказался Сидорин, – я был без сумки.
– Тогда у кого вы видели сумку?
– Я же вам говорю, что не разглядел!
– Вы сказали, что вы не помните, а теперь говорите, что не разглядели! Так не помните или не разглядели?!
– Не знаю. Не разглядел. Но я не вру, точно кто-то был с сумкой, а из сумки торчал лук.
– Это я и без вас знаю, что была сумка и из нее торчал лук!
Дверь открылась, заглянула девушка в коротком халатике. Сидорин оглянулся затравленно, а Никоненко так рявкнул, что девушку просто вынесло его рыком обратно в коридор.
– Вы на вечер поехали с работы?
– Да. С этой работы.
– Что значит – с этой?
– У меня несколько работ, – сказал Сидорин со сдержанной злобой. – Я еще подрабатываю на кафедре в институте усовершенствования врачей. И еще в первой хирургии у профессора Икрянникова, в кардиоцентре. Я когда-то был его любимым учеником. Подавал большие надежды.
– Мне нет дела до вашего героического прошлого, – отрезал Никоненко. – Кого вы видели во дворе, когда все стали расходиться?
