приезд красавицы и курил «Приму». Суркова сказала, что на крыльце, когда она за него схватилась, он как будто испугался или рассердился. Почему? Потому, что она оторвала его от созерцания «предмета», или потому, что могла почувствовать под курткой пистолет?
Тамара Селезнева – Борина, Уварова, – которая почему-то так и не раздала записки из ящика «с почтой». Почему она их не раздала? Куда девался ящик? Ни Лазаренко, ни Сидорин, ни Суркова ящика на сцене не видели. Где он был во время торжественной части и откуда возник после нее, когда Никоненко взял его с левого края сцены? Кому адресована записка «Д. Л. Ты всем приносишь только зло»? Дине? Димочке? Когда туда положили записку «Д. Ю.» с угрозами? «Д. Ю.» – это может быть только Потапов, инициалов Д. Ю. больше ни у кого нет. Записка совершенно бессмысленная и могла служить только для отвода глаз, пока считалось, что покушались на Потапова. После ночного происшествия в больнице она потеряла всякое значение. Покушались не на министра.
Алина Латынина. При мысли о ней у капитана заболел желудок, как будто туда залили смолы. У нее вполне могли быть мотивы. Она жесткая, решительная и холодная. Лучшая подруга. Ее основной мотив – Федор. Алина его обожает, но он ей не принадлежит. Именно она уговорила Суркову оставить ребенка, именно она помогала его растить, это ее ребенок, и родная мать в этой схеме совсем лишняя. Вряд ли Алина могла заставить Суркову отдать ребенка ей, значит, оставалось только пристрелить ее.
Смола в желудке зашевелилась и горечью затопила горло.
Черт побери все на свете.
Алина отлично знала, в какой палате лежит Маруся, значит, у нее не было никакой необходимости открывать все двери подряд. Человек, который появился в больнице, не знал, в какой палате Суркова, и именно звук открываемых дверей насторожил ту. Кроме того, вряд ли у Алины была возможность написать записку «Д. Ю.», поскольку в школе ее не было – она весь вечер провела с Федором.
Это означает, что или Алина Латынина ни при чем, или записки не имеют никакого отношения к выстрелу.
Ну и что именно? Первое или второе?
Кому пришло в голову тащить на вечер хозяйственную нейлоновую сумку с луковыми перьями? Зачем на празднике сумка?! Почему ее оставили в вестибюле?
Кто именно был в коричневом плаще? Почему никто не запомнил, кто это был? Все более или менее одинаково говорят, кто где стоял и в какую сторону смотрел, но никто не помнит, что за человек был в коричневом плаще. Почему? Кто-то совсем посторонний, а потому не запомнившийся?
Почему происшествие развивалось как будто двумя параллельными линиями – внутри школы и снаружи? Записки имеют отношение к выстрелу или не имеют никакого? Что за спешка, почему стрелок решился прийти в больницу, где всегда, даже по ночам, есть люди? Как он собирался ее убить? Снова стрелять? Вряд ли. Какая-нибудь отрава, подмешанная в капельницу? Слишком сложно.
Или не сложно?
Остались еще Дина Больц-Лескова и Евгений Первушин – из тех, что были в момент выстрела у ворот. А потом – все по-новой.
Наша песня хороша, начинай сначала.
Дина и вправду оказалась необыкновенной. Правда, в сидоринский экстаз Никоненко не впал, но смотрел на нее с удовольствием.
Она была легкая, порывистая, глаза блестели, зубы сверкали, каблучки цокали. Она и дома ходила на каблуках.
– Как там Потапов? – спросила она, когда капитан устроился в кресле. Кресел капитан не любил. Во- первых, потому, что из них невозможно было поднять себя красиво, элегантно и с достоинством, а не животом вперед, подтягивая ноги, а во-вторых, потому, что в креслах он немедленно начинал засыпать и плохо слушал.
– Дмитрий Юрьевич чувствует себя хорошо, – объявил «Анискин», – а что?
– Нет, ничего, – Дина улыбнулась, сверкнули зубы. Никоненко показалось, что они бриллиантовые – такая была улыбка, – просто, наверное, ему не слишком весело. Трудно нормально жить, когда в тебя стреляют. Хотите кофе?
За день капитан выпил столько разнообразного кофе, что даже думать о нем было противно. Тем не менее он согласился, изобразив удовольствие.
Пока она варила кофе, он огляделся. Квартира была шикарной и новой. Никаких латунных стремянок, темного дуба и золотых бомбошек. Сплошь белые стены, однотонные ковры, ультрамодные торшеры, как будто изогнутые в предсмертных судорогах, низкие кресла и авангардные картины.
Очень современно, очень дорого, очень стильно.
Через день в такой квартире Никоненко выл бы волком или, на худой конец, принял форму сведенного судорогой торшера.
Небось у той, другой красотки, точно такая же.
В желудке опять плеснула смола.
– Вы одна живете? – спросил капитан, когда Дина влетела в комнату с подносом. На подносе был кофейник и две чашки. Ни пирогов, ни колбасы, ни бумажных кружевных салфеток.
– С мамой и с сыном. С мужем мы разошлись в молодости, а сейчас опять собираемся жить вместе. Мы тогда были нетерпеливые, молодые, а теперь он понял, что ему нужна семья. И я не возражаю. Сережка вырос, ему нужен отец.
Никоненко согласно покивал.
Кофе был очень густой и крепкий, как смола, заполнившая его желудок. Он хлебнул еще смолы и спросил:
– Вы часто ходите на школьные встречи?
