– А он мог выстрелить? – поинтересовался Никоненко.
– Кто? Вовка? – Дина засмеялась, откинув голову и показывая безупречную длинную смуглую шею. – Он слабак. Сла-бак. Хотя когда-то он был способен на поступок.
– На какой именно поступок? – спросил Никоненко мягко. – Героический?
– На поступок вообще, – объяснила Дина, – только потом он весь как-то расквасился. Однажды они с Женькой Первушиным утащили у Потапова теннисную ракетку. Потапов ее искал, искал, не нашел и рыдал за школой. Сидорин был страшно горд, что он так унизил соперника, – я пришла и увидела, что Потапов рыдает, и больше он за мной не ухаживал. Вовка избавился от него очень ловко.
Сидорин сказал: «Мне до сих пор стыдно».
Дина сказала: «Сидорин был страшно горд».
– Да, – согласился Никоненко, – это действительно поступок, Дина Львовна.
Тон у него был странный, и Дина посмотрела с удивлением. Может, он не так низко организован, как ей показалось сначала?
Что-что, а соображала она всегда хорошо, особенно во всем, что касалось мужчин.
– Вы видели на сцене ящик с записками?
Она подумала немного.
– Не помню. Вроде был какой-то ящик, но точно не знаю.
– Вы никому не писали записок?
– Нет, – ответила она быстро. – Хотите еще кофе?
Капитан подождал, когда она спросит, о каких записках идет речь, но не дождался. Она ни о чем не спросила.
– С кем вы еще разговаривали, кроме Потапова и Сидорина?
– Немножко с Тамарой. Это такой танк в оборках, она все и организовала. Ее фамилия… Ну вот. Я не помню.
Было бы странно, если бы помнила, подумал Никоненко.
– Ее фамилия Селезнева, а была Борина.
– Точно! Потом с Димочкой Лазаренко. Он приглашал меня на выставку. Он стал неплохим художником, у него выставка в Манеже. Я обещала, что приду. Да, мы еще собирались в ресторан после того, как закончится вся эта школьная бодяга.
– Вы – это кто?
– Димочка, Женя Первушин, Павлик Михальский и я.
– Сидорина не приглашали?
– Сидорина? – опять удивилась Дина. – Нет. Не приглашали. А почему все-таки вы все время спрашиваете про него? Он в чем-то виноват?
Пожалуй, если бы Никоненко сейчас объявил, что Сидорин пытался пристрелить Потапова, потому что пятнадцать лет назад ревновал его к Дине Больц, она бы нисколько не удивилась. Она бы поверила.
Зачем еще стрелять в Потапова? Только от ревности.
К ней, к Дине.
– Кого вы видели на школьном дворе, Дина Львовна? Вспомните хорошенько, это очень важно. Вот вы вышли и идете к воротам. Где была Суркова, где был Потапов, где были Лазаренко, Первушин, Сидорин, Тамара Борина?
– Понятия не имею, – сказала она весело. – Маню я вообще не видела. Я вряд ли бы даже ее узнала, если бы увидела. Маня у нас была никакая. Ну то есть совсем никакая. Я не помню, как она выглядела. Честное слово, не смейтесь. С Первушиным мы поговорили на крыльце, и он пошел вперед, по-моему, в машину. Я его видела, он потом впереди мелькнул. Вовка курил у забора. Потапов с охранником шел прямо к воротам, и я подумала, что неплохо было бы его тоже пригласить. Вряд ли бы он поехал, но пригласить стоило.
– Пригласили?
– Не стала, – ответила она и улыбнулась. – Мы же договорились, что вдвоем куда-нибудь сходим.
– Тамару не видели?
– Нет. Но, понимаете, я же не смотрела специально. Да, еще из другого класса какие-то ребята курили, я их тоже не разглядела, и кто-то шел в таком ужасном коричневом плаще, знаете, в каких бабки на базар ходят, но я не знаю, кто именно. Наверное, кто-то не наш. Может, сторож? – Она легко пожала узкими плечиками. – Ну вот. А потом выстрел, и все. Я уехала домой.
– Почему не стали ждать милицию?
Дина вздохнула и чуть подвинулась на кресле в сторону капитана.
– Зачем? Я плохой свидетель, невнимательная очень, и сказать мне было нечего.
– Потапов тоже плохой свидетель, – зачем-то сообщил Никоненко. – Он без очков ничего не видит, я узнавал. И ему сказать тоже было нечего. Тем не менее он вашу одноклассницу дотащил до своего «Мерседеса» и повез в больницу.
Возникло некоторое молчание.
