Очень хотелось пожаловаться Польке на жизнь.
Ты знаешь, сказал бы он, у меня совсем снесло башку. Мне кажется, что это ты во всем виновата, представляешь? И снег сейчас пойдет. Что теперь делать? Как жить?
Ты лишился последнего ума, Троепольский, ответила бы она и задрала на лоб свои необыкновенные очки, и откинулась бы на спинку кресла, и сладко потянулась. И от ее выгнутой спины, и выступившей вперед рельефной груди, и длинных, сплетенных над головой пальцев все моментально встрепенулось бы у него в голове, и в сердце, и еще где-то значительно ниже, и стало бы смешно и жалко себя.
Захотелось курить, и он негромко спросил у неразговорчивого водителя:
– Курить можно?
Водитель покосился на него:
– Только в окно. Пепельницы нету.
Приемник теперь налегал на высокие чувства – разорялся про то, что кто-то ночевал с женщиной любимою, и что-то из этого вышло неподходящее.
Глупость какая. Тошно от глупости.
Только бы не она. Все, что угодно, господи, но сделай так, чтобы не она. Пусть кто угодно. Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Я ведь раньше не просил тебя ни о чем.
Сейчас снег пойдет.
Я никогда не любил ее, господи. Я никого никогда не любил. Я вообще не знаю хорошенько, может, я вообще ни на что такое не способен. Так бывает – у кого-то все это получается, а у меня нет. Не получается. Я начинаю скучать и томиться гораздо раньше, чем они, – так уж я устроен. Я не выношу рядом с собой никого, я не выношу быт, я не понимаю женских капризов, я ни черта не смыслю в романтике, я даже букеты не могу покупать – секретарша покупает «лютики» всем моим барышням. Потому что мне наплевать на барышень, на «лютики», на романтику, на «взаимопонимание», на «позови меня с собой» и на то, что «они жили долго и счастливо и умерли в один день». Я ни с кем не хочу умирать в этот самый день, потому что твердо уверен – каждый умирает в одиночку, и я не стану исключением!..
От близкого снега, который летел где-то вверху – вот-вот накроет город, в котором маялся от тоски Троепольский, – ломило голову. Желтые глаза выныривали из близкого мрака, ослепляли и пропадали.
Господи, я не хочу, чтобы это была она. Не хочу. Не могу.
Если это не она, я снова стану свободным и легким. Мне ничего больше не надо, все остальное я могу сам. Этого я не могу, только ты. Помоги мне, чего тебе стоит?
Волна, виденная то ли в Австралии, то ли в Малайзии, вдруг вспомнилась ему. Катастрофа, и он – один на многие десятки миль вокруг.
Один.
Вот-вот пойдет снег.
– Здесь куда? Не знаю я домов этих!..
– Направо. За углом еще раз направо.
Водитель покосился на него недоверчиво, как будто всю дорогу читал его мысли и теперь прикидывал, не дать ли ему на всякий случай в ухо.
«…И вправду, что ли, машину купить?..»
Вот подъезды, одинаковые, как боль во всех зубах сразу. Федькин крайний, а Троепольский ошибся. Если бы не ошибся, то знал бы, кто убийца.
Теперь не узнает, несмотря на всю свою браваду.
Он что-то такое заплатил, и, видимо, много, потому что водитель стал совать ему деньги обратно, и у него сделалось испуганное лицо. Троепольский оттолкнул руку, которая лезла к нему с деньгами, и выбрался из машины.
Дом нависал над ним, и непонятно было, где кончается дом и где начинается такое же бетонное брюхо тучи.
– Эй, парень!..
Троепольский оглянулся, закуривая.
– Деньги свои забери!
Он махнул рукой.
– Парень!..
– Отстань от меня!
– Может, тебя… того? Проводить?
Троепольский помотал головой.
– А то ты… странный какой-то.
– Спасибо, не нужно, – отказался вежливый Троепольский и вошел в подъезд.
«Вид у него странный, надо же!»
Он поднялся на нужный ему этаж, позвонил в нужную дверь, мечтая только об одном – чтобы никого не оказалось дома.
