за пазухой и смешно дергать во сне толстыми младенческими лапами, и какая разница, кто с ним будет гулять?!
Вероника шла, снег летел в лицо, таял и стекал по щекам. Или это слезы стекали?..
Господи, помоги нам!..
В конце концов идти стало некуда. Дорога кончилась у подножия какого-то бесконечного дома, длинного, как Китайская стена, и высоченного, как Останкинская башня.
За Китайской стеной среди сугробов были натыканы какие-то гаражи и сараи, а дальше начинался лес.
Соблазнительная мысль уйти в этот лес и замерзнуть мелькнула у нее в голове.
Как хорошо: сесть в сугроб, закрыть глаза, привалиться головой к деревцу и больше ничего не видеть и не слышать. Медленно думать, медленно замерзать, медленно проваливаться в темную мглу.
И страха больше не станет. И ужасающих мыслей. И холода.
Вероника с сожалением посмотрела на лес, стоявший черной стеной, потопталась возле гаражей и пошла обратно.
Деваться ей некуда. Даже замерзнуть нельзя.
Какая-то дорога, очень широкая, ярко освещенная и совершенно пустая, лежала ниже горки, на которой какой-то умник выстроил Китайскую стену. Почему на горке?.. Чтобы сильнее продувало?.. Чтобы ветер с ног валил и уносил с балконов белье?
Вероника задрала голову и посмотрела на темную громаду дома.
Придется сидеть в подъезде, пока не откроется метро. Это, значит, сколько?.. Часов пять? Или четыре?.. Да и в подъезд не попадешь, наверняка везде кодовые замки! Мало ли таких желающих сидеть в подъездах?!
Оскальзываясь на запорошенной снегом дорожке, она пошла вдоль дома. Машины, приткнутые к сугробам, были засыпаны снегом, и Вероника завидовала машинам, потому что они спали и у них не было такого ужасного и страшного горя, как у нее.
Сын пропал из дома.
Из музея пропали ценности. И, кажется, ее сын замешан.
И еще какие-то ублюдки ворвались в квартиру, пугали и грозились убить ее и Федора.
Она не могла прогнать ублюдков, она не знала, как это делается, и поэтому молча слушала то, что они ей говорили, и плакала.
– Сопли утри! – велел ей один из ублюдков, которому надоело, что она плачет. – До земли свисают!
И некому было ей помочь. Совсем некому.
Вероника подходила к каждому подъезду, тянула дверь, и ни одна не открывалась. И людей не было.
Дверь в последний подъезд оказалась открытой, и она заскочила в него с опаской, как бездомная кошка, которая не знает, что ее ждет за этой дверью – то ли теплая батарея, под которой можно немного отлежаться, то ли пинок в живот.
Подъездное тепло после метели показалось ей божественным. Она сняла с головы капюшон, отерла лицо и осмотрелась. Лампочка горела, правда, тускло, но все же горела. Пластик с дверей лифта был ободран до половины, а на оставшемся вырезаны фигуры и частушки. И те и другие на редкость пакостные. Под лестницей коричневая лужа, а в ней тряпка, должно быть, когда-то положенная для того, чтоб жильцы вытирали ноги. Сейчас лужу с тряпкой пришлось перепрыгивать.
Наверное, следует идти наверх. Там теплее и, должно быть, чище – на последний этаж ходит не так много народу, – и можно посидеть на лестнице.
Лифт грохнул дверями и повез ее на последний этаж, и лампочка в нем то загоралась, то гасла.
Как она завтра пойдет на работу?! Что скажет Марье Трофимовне и Петру Ильичу? Как спасет своего сына?!
Лифт приехал, заскрипели какие-то пружины, и двери открылись, и оказалось, что на последнем этаже свет не горит, зато и вправду теплее, чем внизу. Лампочка мигнула в последний раз, прогрохотали и закрылись двери, и Вероника осталась в темноте одна.
Окно нежно, по-зимнему синело, и в голубоватом свете она перешла площадку и села на подоконник. За окном мело, и совсем ничего не было видно, будто дом унесло метелью в какие-то далекие края. Из окна сильно дуло, и Вероника, повздыхав, все же села на верхнюю ступеньку лестницы, ведшей на чердак, спиной к железной решетке и лицом к синеющему окну.
Кажется, кто-то из великих писал про синеющие ночные окна и вьюгу. Вроде Блок. Или не Блок?..
Она вытянула ноги, даже застонав от удовольствия, и привалилась виском к холодной крашеной стене.
Как хорошо, что она набрела на этот дом. Как славно. Можно сидеть, вытянув ноги, и до утра ее никто не прогонит, а утром она и сама уйдет!
Только бы с Федором ничего не случилось.
Только бы его найти, и тогда они заживут по-другому!
Он обижался на нее, и Вероника отлично его понимала. Она и сама на себя обижалась, но что поделаешь, значит, судьба такая – жить одной, бороться одной и побеждать не всегда.
Точнее, почти всегда проигрывать.
