Машина ни при чем, это уж точно.
Он не был готов к разговору с Тарасовым и не был готов к воспоминаниям и к тому, что ему опять придется оправдываться, на этот раз перед «другом детства», а не перед матерью, и к кассете на резиновом коврике готов не был – ни к чему он не был готов из того, что случилось с ним этим утром, включая ванну с краской, в которой он во сне чуть не утонул. И в детектива он играл плохо, а времени у него было мало, и Веник, который, зевая, велел купить сигарет, тоже как будто вытащил камушек из-под его ног, и он как-то покосился, сдвинулся, поехал, словно в зыбучий песок, и только Марта могла остановить это ужасное погружение.
Веник жил в новом доме – масса поставленных друг на друга бетонных плит, облицованных чем-то грязно-белым. В подъезде было сыро, натоптано, газетные ящики распахнуты и покосились, двери лифта разрисованы черным, худая кошка, вздрагивая от каждого звука, вылизывала серую лапу, и дергала ушами, и боялась, в любую секунду готовая бежать, спасаться. Разве спасешься, убежишь?
Веник, открывший Данилову дверь, оказался почему-то в синей спортивной кофте и в трусах.
– Здорово, – сказал он, – проходи. Можешь не разуваться, у меня ремонт.
– Зимой? – удивился Данилов, осторожно протискиваясь между газетной стеной и залитой побелкой стремянкой. Тут тоже воняло краской, и Данилов подумал, что этот запах будет теперь преследовать его всю жизнь.
– А? – переспросил Веник. – Сигарет привез?
– Да. А где семья?
– Семья далеко. Слушай, а пивка ты не догадался...
– Нет, – перебил его Данилов, – пивка не догадался.
– Это плохо. Семья уехала.
– Уехала? – Данилову не хотелось вешать свою дубленку на утлый гвоздик, где уже была пристроена Веникова куртка, и, держа ее в объятиях, он прошел по газетам и оказался в кухне. Потолок был пятнисто- синим, пол заляпан известкой, шкафы сдвинуты и прикрыты пленкой и кое-где все теми же газетами. В раковине гора грязной посуды. Сесть было некуда.
– Моя семья уехала от меня! – пропел Веник бодро. – Положи ты свою шубу куда-нибудь! Или что? Брезгуешь?
Данилов промолчал.
– Молчишь, – констатировал Веник, – значит, брезгуешь. Ты бы, аристократ хренов, раньше брезговал, когда на Нонке женился! Что ж ты тогда не брезговал, а сейчас, значит...
– Хватит, – попросил Данилов, – я все это уже слышал.
– Ничего, еще разок послушаешь! Да если б не ты, мы бы Нонку так пристроили, что тебе и во сне не приснится! И жила бы она сейчас, здравствовала, детей растила, а она на кладбище лежит! Да за нее до тебя знаешь кто сватался?! – Веник бросил сковороду, на которой что-то деловито нюхал во все время обличительной речи, подошел к Данилову, как бы намереваясь схватить его за грудки, но не схватил, а, наоборот, отвернулся и хлопнул ладонью по столу. Стол тоже был чем-то накрыт, и звук получился неубедительным. – Ты знаешь, кто за нее сватался?! Так нет, надо было тебе влезть, а теперь ты нами брезгуешь!
– Все, – спросил Данилов, – закончил? Или еще продолжать намерен?
– А ты мне рот не затыкай!..
– Я тебе ничего не затыкаю. Можешь продолжать, а я пока выйду, посмотрю твой ремонт.
– Да что смотреть!.. Нечего там смотреть!.. Грязища, и больше ничего!.. Я на зарплату живу, мне архитекторы не по карману.
– Ну да, – согласился Данилов.
Веник что-то пробормотал себе под нос, как будто выругался, а может, и в самом деле выругался, и, сильно стукнув, поставил сковородку на плиту.
Данилов знал меню назубок – сначала справедливый гнев, потом немного обличительных речей, потом нечто жалостливое, а на закуску что-нибудь родственно-добродушное.
– Зачем ты меня искал, Вениамин?
– Я же сказал, что мать в больнице, – ответил Веник с ненатуральным удивлением, – ты что, не понял?
Конечно, он понял. Только дело было вовсе не в матери. Сколько Данилов знал свою жену и ее братца, они были неизменно и железобетонно равнодушны к родительнице. Она же души в них не чаяла, служила истово и упоенно, завтраки-обеды подносила, носочки стирала, творожок самый свежий добывала, ботинки чистила и обожала, обожала... За три года совместной жизни его жена ни разу самостоятельно не убрала постель – Данилов уезжал раньше, чем она вставала, и на это многотрудное дело была брошена теща. Теща приезжала, подавала завтрак, убирала постель, подавала одежду, убирала посуду – и так каждый день.
– В какой она больнице, и чем я могу помочь? – Данилов все-таки пристроился на табуретку, но дубленку из рук так и не выпустил, сложил на коленях. Меховой ком прямо перед носом очень ему мешал, но расставаться с ним он не желал.
– Да ничего особенного, – сказал Веник рассеянно и, примерившись, вылил на сковороду яйцо. Сковорода зашипела, и Веник страдальчески сморщился. – Я вчера, сам понимаешь, коньяк водкой запил.
– Молодец, – тоскливо похвалил Данилов.
Он прекрасно знал, зачем его позвали, и теперь хотел только одного – побыстрее отделаться. Еще он знал, что быстро отделаться не удастся – придется слушать, поддакивать, кивать, спрашивать, иначе Веник обидится, раскапризничается, тогда с ним не оберешься хлопот. Главное – результат все равно будет тот
