тебе умыться пойти?
– Умыться? – переспросил юноша. – Зачем? Перед смертью?..
Максим отвернулся от него и стал смотреть в окно, на пыльный августовский бульвар, по которому шли мамаши с колясками, старухи с сумками и просто прохожие, и он вдруг подумал, что рабочий день в разгаре, но почему-то никто не работает, а все идут по своим делам по Сиреневому бульвару! Толстая тетка с лотка продавала баклажаны и яркие стручки болгарского перца, к ней стояла небольшая очередь из мамаш и старух, должно быть, дешево продавала!.. Листья летели, и было понятно, что, несмотря на жару, уже август, и лето кончается, и впереди ничего хорошего нету – дожди, мрак, холод, дрожащие на ветру голые ветки, лужи под ногами, мокрые спины и зонты в метро, унылые дни.
«Утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые. Нехотя вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица, давно позабытые!..»
«Возьму Катю, и поедем-ка мы с ней на машине в Питер», – вдруг подумал Максим Вавилов.
Такая красота.
Деревья будут облетать потихоньку, и все вокруг будет красным, багряным и желтым, и пустая дорога вся впереди, как жизнь!.. Мы выедем рано, чтобы долететь до Твери, пока еще не пошли фуры и не вылезли на работу местные запаленные грузовички с полными кузовами картошки и капусты. Мы станем ехать и читать названия деревенек, и они будут нам нравиться – Малые Вяземы, Омутищи, Долгие Бороды! Мы будем болтать, слушать музыку, и все, что мы скажем друг другу, будет нам интересно – мы ведь ничего толком не знаем о том, кто как жил, что делал, что видел, до того, как мы наконец-то повстречались!..
И впереди у нас будет светлое и радостное будущее. И главное, долгая жизнь!..
И тут он очнулся.
Лейтенант Бобров смотрел на него вопросительно, а Василий Игнатьевич жалобно, и он вдруг возненавидел себя за свои слюнтяйские мысли.
Мало того что «шеф русского сыска», так еще и романтик, черт тебя побери!..
– Так чего с биографией-то, юноша? – спросил он неприятным и громким голосом – от отвращения к себе. – Не учимся, не работаем, без регистрации проживаем? Промышляешь чем?
– А… вот с ребятами… мотоцикл кому перегнать, кому помыть, кому спицы поменять… Там, в Мневниках, где байкеры крутые… Ну, и мать присылает.
– Мать тебе из Саратова присылает в Москву деньги, чтобы ты в Мневниках с байкерами тусовался?!
– Да она думает, что я в институте учусь! В финансовом. Ну, в платном, в смысле!
– А ты ей, значит, врешь?
Юноша повесил голову, украшенную диковинной шевелюрой, и поскреб под майкой. На нем была майка и какие-то лиловые шорты, больше похожие на семейные трусы.
– Обучение твое в финансовом на сколько тянет? Мать сколько дает?
Юноша затравленно глянул на Максима.
– В месяц триста долларов.
– Елкин корень, – присвистнул Максим Вавилов, – в Саратове на эти деньги можно жить и горя не знать!..
– Вы меня не убивайте, – попросил юноша. – Она не переживет. Мать, в смысле.
– Сэкономит сильно! – рявкнул оперуполномоченный. – Говори, что было, когда ты подъехал, а у подъезда труп! Ну, говори сейчас же!
Он все никак не мог понять, почему так злится, а когда понял, озверел окончательно.
Этот юноша, который казался ему младше лет на триста, этот придурок, завитый барашком, стручок в лиловых трусах, недоросль, обмылок, напоминал ему… его самого!..
Масштабы немного другие. Суть одна и та же.
Мать дает деньги, чтобы ребеночек выучился в финансовом, получил профессию и зажил как человек. Ребеночек, конечно же, гораздо лучше матери знает, что он должен делать – кататься на мотоцикле и с байкерами куролесить, – но деньги тем не менее берет исправно.
Родители Максима тоже надеялись, что он получит профессию и станет работать с отцом, но он лучше знает, что должен делать – писать бумаги, выезжать на огнестрелы и поножовщины, разгребая, таким образом, дерьмо и несовершенство мира. Деньги тем не менее он тоже берет у родителей исправно!..
– Я подъехал, на дорожку завернул, где лавочки стоят, и тут он лежит, и она над ним. Она на корточках сидела, – быстро заговорил юноша. Иногда он останавливался и шумно сглатывал. – Рядом с трупом, в смысле.
– Откуда ехал, во сколько подъехал, с кем был, – приказал Максим Вавилов.
– С Воробьевых гор ехал, там туса была, во сколько – не помню, и один я был, – отрапортовал юноша.
– Ну, в два, в три, в шесть утра? Приблизительно! Или, может, днем?!
– Да четвертый час был! Точно, четвертый, потому что Серега на часы смотрел, когда с Воробьевых двинули, и сказал еще, что у гаишников сейчас пересменок, можно мухой долететь, все равно никого нету!
– Дальше что было?
– Ну, зарулил я сюда, а тут, под лавкой, мертвец, и ни одной живой души нет! Только девка эта с третьего или со второго этажа рядом с ним, и глаза у нее бешеные были! Она мне говорит: телефон есть,
