подходит. Он совершенно не думает обо мне. Он заставляет меня варить кофе, и ему наплевать на то, как при этом я буду выглядеть в глазах окружающих! Ему наплевать на то, что Мирослава вчера весь день называла меня прислугой, и сегодня он сам отсылает меня на кухню!»
По светлому паркету зацокали каблуки, и в столовую влетела вышеупомянутая Мирослава. На ней был бежевый брючный костюм, очень элегантный и свежий, простенькая блузка а-ля Катерина Кольцова, соломенные босоножки, и на лацкане приколот букетик незабудок – это после бессонной ночи с убийством! Прическа у нее была величиной с дом и сильно налачена, губы неправдоподобно алы, и крохотный кружевной платочек она держала за обшлагом рукава.
– Казимеж! – воскликнула она, завидев «чоловика», – Казимеж, я погано себя почуваю! Видвези мэнэ до ликаря, а то я чуть не померла! Казимеж! Ты бачишь или не бачишь, что жинке дуже треба до лекарни!
Казимеж не подавал никаких признаков жизни, и неясно было, «бачит» он или не «бачит» то, что происходит с его супругой.
Мирослава бухнула на стол кипу свежих газет, повернулась и будто только что увидела московских гостей. Гости молчали, слушали, болтали ложечками в чашках.
– Ах, доброго дня, доброго дня, хотя хде уж то добро!..
Все вразнобой поздоровались. Мирослава Цуганг-Степченко бочком присела на краешек стула, вынула из-за обшлага платочек и прижала его к губам.
– Что же это такое делается, когда людей убивают! Та как это можно назвать, если не беспредельный беспредел?!
Все молчали. Не знали, как еще это можно назвать.
– Та Борис Дмитриевич бул самый что ни на есть шановний чоловик, и в нашом мисте, и во всий незалежной Украйне! И так загинул, загинул, та еще в моем доме! Матерь Божья, шо теперь буде, шо буде з нами?!
Весник осторожно хихикнул, потом кашлянул и старательно утер губы льняной салфеткой, накрахмаленной, как в кремлевском буфете, до состояния картонной твердости.
– Та хто ж посмел его так! Мабуть, нихто и не узнае, хто зробил то черно дило!
– Славочка, – вдруг изрек Мирославин «чоловик», и Маша с изумлением на него воззрилась, – Славочка, ты в экстазе и говоришь на нашей мове, а гости мову не понимают, им по-русски бы надо…
Говорил «чоловик» так, словно пытался объяснить посетителям зоопарка, что макаки не понимают человеческий язык, что уж тут поделаешь, придется жестами, жестами!.. На гостей он по-прежнему не смотрел.
– Та боже ж мой, все ж ясно! Борис Дмитриевич наш самый любимый, самый любимый! Нихто из политиков стильки не зробив для Кыева, скильки пан Головко!
– Славочка!
– Да, да! А его убили, та еще в нашем доме, та еще так погано, что зараз никто не ведае, найдут злодия ти не!..
– А милиция? – вдруг спросил Родионов. – Тут полно милиции, и нас всех ночью допросили. Или вы не верите, что они найдут?
– Ах, Матерь Божья, та кого они найдут! Та никого и никогда и искать не станут, потому что оппозиции это… подарок от сатаны! Сам сатана зробил им подарок и убил нашего Бориса Дмитриевича! Нет и не буде ему замены, и теперь все, все загинуло, и мы загинули, и мисто, и держава!..
– Может, хоть что-то не пропало? – не удержался Родионов. – Что-то же должно было остаться!
Мирослава посмотрела на него и покачала головой.
Она была расстроена и напугана. Маша вдруг подумала, что она даже больше напугана, чем расстроена.
Оттого, что в ее доме, в гостевых апартаментах зарезали человека? Да еще так… показательно, как в фильме ужасов, когда кровь льется рекой, хрустят кости и рвутся сухожилия, а камера все смакует и смакует фонтаном бьющую черную кровь, растерзанные внутренности, непристойно и тошнотворно вывороченные напоказ?!
Или оттого, что скандал – в доме полно чужих людей в форме и без оной, и самый почетный московский гость уехал в крайнем раздражении, и остальные знаменитости, как перепуганные куры, забились на свои насесты. Вот и к завтраку вышли только трое, а остальные где? Нет остальных, отсиживаются по комнатам, и дурная слава о доме поэтессы теперь разнесется на две державы – незалежную Украину и свободную Россию?!
Или оттого, что надо сочувствовать вдове, вокруг которой полночи хлопотали врачи в желто-синей форме – в цвет национального флага, как насмешка, ей-богу! А как ей сочувствовать, когда такая неприятность вышла, и надо как-то объясняться с милицией, и Нестор утром уже доложил, что за железными воротами на шоссе дежурят журналисты! Свои бы ничего, от своих отбились бы, но есть и пришлые, с микрофонами, на квадратных насадках которых значится «Первый канал» или, того хуже, «НТВ», и думать можно только о том, как спасти свою шкурку и остатки репутации, и не до вдовы вовсе!
Маша не слишком сочувствовала ввергнутой в горе поэтессе, с некоторым оттенком превосходства не сочувствовала.
Нам-то что, мы, если надо, еще три раза расскажем, как мы в раковине нож видели, как вода шумела, как потом пришли, и уже не было ничего, как труп обнаружили, расскажем да и уедем к себе в Москву. Это не наше горе, и проблема тоже не наша.
Мы наблюдатели. Как из ООН.
– Мирослава Макаровна, – сказала она, когда поэтесса на миг перестала причитать, безбожно мешая русские и украинские слова, – кофе уже остыл. Может быть, я могу сварить новый?
Мирослава вынырнула из-за платка и с разгону повела было плечом вполне презрительно, но вдруг остановилась. Играть стало не перед кем и незачем. Вместо мертвого Гамлета на театральных подмостках
