– У нас – нет, – объявил Франц Иосифович, – у нас не бывает неувязок. Только когда приходят клиенты, а мы пьем кофе.
– Это бывает крайне редко, Франц Иосифович, – возмутился его напарник, в которого коварный Франц Иосифович метил своей тонкой иронией, – мы же не районная ювелирная лавка, в которой растягивают обручальные кольца и шлифуют копеечные серьги. Мы – специалисты. Мы вполне можем пить кофе, когда захотим. Вы заберете свое ожерелье, барышня?
– Нет, – сказал Кирилл, не дав Соне и рта раскрыть, – мы оставим его здесь. Барышне негде его хранить.
– Правильно, – одобрил Франц Иосифович, – очень ценное. Хранить его надо с умом. В кармане не носить. Да.
– Только, пожалуйста, – Кирилл поднялся, и вдруг оказалось, что он на голову выше обоих стариков и занимает очень много места в комнатке, похожей на сейф, – никому, кроме… Софьи Борисовны, его не отдавайте. Даже если человек принесет тридцать три расписки и нотариально заверенную доверенность или что-то в этом роде.
– Сколько оно стоит? – хрипло спросила Соня. Носовой платок у нее в руке был совсем мокрый. – Сколько? Если его продать?
– Не спешите, – посоветовал Михаил Эрастович, – продать вы всегда успеете. Может быть, лучше оставить его в семье. Ваша дочь или внучка наденет его на свое совершеннолетие. Старый ван Гаттен был бы доволен.
– Или на свадьбу, – хрюкнув от удовольствия, вступил Франц Иосифович. – Церковь. Невеста. Белое платье. Открытые плечи. Орган. В ваших церквях не играет орган. Ерунда. И ваше ожерелье. А?
– Сколько оно стоит? – повторила Соня. – Хоть приблизительно?
Франц Иосифович пожал плечами и посмотрел на Михаила Эрастовича.
– От семидесяти до ста тысяч долларов, – сказал тот. – Чуть меньше, чуть больше, в зависимости от знатока. И все же не спешите его продавать. Подумайте. Пусть оно полежит у нас в сейфе. У нас гораздо надежнее, чем в ваших швейцарских банках.
– Разумеется, мы не станем никому его отдавать, – перебил его Франц Иосифович, – только барышне. В руки. С чего вы взяли, что мы можем его отдать?
– Мое ожерелье стоит семьдесят тысяч долларов? – пробормотала Соня, еле шевеля губами. – Оно столько стоит?
– Что с ней? – нетерпеливо спросил Франц Иосифович почему-то у Кирилла.
– Она думала, что оно стоит семь рублей, – сказал Кирилл, – не обращайте внимания. Если она не придет в себя, мы макнем ее в Неву.
– Я думала, что бабушка, – продолжала бормотать Соня как в бреду, и Кирилл подумал, что ее на самом деле придется полоскать в Неве, – я думала, что бабушка оставила мне стекляшки. Я думала, что она меня разлюбила. Что она меня презирала. Я думала, что она хотела мне напомнить, что я ничего не стою. Что я недостойная. А она… она… оставила мне бриллианты. И завещание не изменила. Даже после того.
– Спасибо, – поблагодарил Кирилл ювелиров, – кофе был изумительный. Я такого не пробовал никогда в жизни.
– Заходите, – пригласил Франц Иосифович, поглядывая на Соню, – приводите барышень. Мы всегда варим кофе после того, как выстрелит пушка. Будем рады. Да.
– Сонечка, пошли, – Настя потянула Соню за руку, – спасибо вам большое, Франц Иосифович, и вам, Михаил Эрастович. Кофе был необыкновенный.
Кирилл почти выволок Соню из мастерской. Почему-то она упиралась, не шла, а он тащил ее и злился так, как не злился никогда в жизни.
Даже когда отец заставлял его писать «план самосовершенствования» на неделю вперед, а потом следовать этому плану и вписывать в отдельные графы свои достижения.
Он был совершенно уверен в своей правоте с той минуты, когда увидел в окошечке Светиного мобильного номер телефона. Он знал абсолютно точно, что вся затея со звонком – попытка в очередной раз обмануть дуреху Соню, обвести вокруг пальца, ведь это было так просто. Соня поверила бы – она привыкла верить во все самое плохое.
Вот в то, что ожерелье подлинное, она поверила не сразу и, кажется, еще не до конца.
Она не стала бы ничего выяснять, она не разрешила бы никому «вмешиваться в историю» и потеряла бы бабушкино наследство и остаток веры в людей.
Вынырнув из ювелирного подземелья в солнечный свет и жару, Кирилл большими шагами пошел к машине, таща за собой Соню, как провинившуюся дворнягу на поводке. Настя шла следом и молчала, не задавала ни одного вопроса.
Правильно делала, что не задавала.
Черт возьми, кем нужно быть, чтобы так… так подло обманывать беззащитную нищую дуреху, которая работает день и ночь и носит кримпленовые платья и клетчатые юбочки образца семидесятых?!
Тетей Александрой? Братом Владиком?
Она очень удобна в качестве уборщицы, поденщицы, подавальщицы, подтиральщицы, вязальщицы – и так далее. Она до такой степени не верит в жизнь, что с первого слова поверила в неуклюжее вранье, поверила, потому что знала твердо – она не достойна ничего хорошего.
Ее никто не любит. Бабушка и та посмеялась над ней, завещав ничего не стоящие стекляшки.
От семидесяти до ста тысяч долларов, пропади оно все пропадом!..
Кирилл наотмашь распахнул дверь своей драгоценной машины и впихнул Соню внутрь. Сел за руль и
