— Вот еще одного из нас нет, — сказал он не на весь стол, а ближайшим, — а наше поколение уже в том возрасте, в котором обычно любое поколение решает главные исторические задачи текущего момента. А какие задачи мы решаем, друзья? Вот мы привыкли с детства слышать: наши предки оставили нам то, оставили нам это. А о нас что сказать? Что о нас-то скажут?
— Да ладно, хватит гнать, — пьяно сказал Олег Луньков, — про нас скажут — они провели деиндустриализацию экономики. Просрали уже все. Слав, ты бы урок нам не читал. Тольку лучше помянем. — И он стал, плеская, разливать по рюмкам водку из высокой прямоугольной бутылки какого-то нового сорта, который никто еще здесь не пробовал.
Но Слава не унимался:
— Ведь вот я над чем думаю. Вот, смотрите: люди родятся, взрослеют, входят в пору наивысших сил, потом потихоньку сдают и сходят, так сказать, с лица земли. И когда они входят в пору высших сил, как правило, жизнь им подбрасывает задачу, которую они-то и решают. Поэтому говорят: миссия этого поколения, заслуга этого поколения… А ведь именно мы — по возрасту — сейчас то самое поколение, на которое должна по всем законам лечь главная тяжесть исторического момента. А мы законы отменили и главная тяжесть не легла. Или ее просто нет. Или легла так, что придавила, а мы и не заметили. И наша жизнь прошла вхолостую. То есть на погрузку-то мы вроде пришли, но жизнь нам в кузов ничего не загрузила. Можешь ждать, можешь дальше ехать. Короче, свободен.
— Ну, мы-то живы еще, слава богу, — заметила Ира Цветаева, как бы желая напомнить собравшимся, какой именно повод свел их здесь за одним столом.
— Вон Столыпин говорил: «Дайте нам двадцать лет покоя, и вы не узнаете России». Вот и дали. Ну, не двадцать, положим, а семнадцать, и что же? Нет, — иронично поводил головой Слава, — но как сострил премьер, а? Действительно не узнаем мы России. Не та это Россия, о которой он сам мечтал. Я не пойму, почему восемьдесят лет назад это могло всерьез звучать, а сейчас как насмешка. Человек, что ли, стал еще ниже и гаже?
— Человек тот же, — возразил Леня Подушкин. Он знал, о чем говорил, ибо несколько последних лет работал мировым судьей.
— Э-э, не скажи, — усомнился Слава. — Мы деградируем. Генофонд у нас какой? После революции сколько уехало? Потом сколько в лагерях сгубили? Скольких расстреляли? Скольких по миру пустили? А то, что осталось, уже ни на что не способно. Это уже не народ, а ошметки. И мы в том числе. Не думайте, что я себя здесь чем-то выделяю.
— Да чушь, сказки иорданского казачества, — стал горячо возражать Луньков, ощутивший в себе после нескольких тостов некоторую пассионарность.
— Эй, Луньков, — вмешалась Аня Кедис. — Ты чего на евреев наезжаешь?
— Да так я сказал, по традиции, — миролюбиво отбрехался Луньков. — Русская народная забава — борьба с евреем. Мы сами вон в прошлом году дочку в клинику туда возили.
Леня Подушкин терпеливо дождался завершения этой незначительной перебранки и обстоятельно возразил Славе:
— Мы, как народ, из одного теста сделаны. То есть как вода — состав наш однороден. Иначе как объяснить, что из какой-нибудь Богом забытой деревеньки является в Москву паренек и становится таким конструктором, каких в мире по пальцам. Или то же самое с артистами… Да куда ни плюнь. Нет, просто вычерпывается вода из колодца, а потом опять набирается. А что вы говорите — в революцию два миллиона уехали. Да пурга это. Два миллиона уехали, а двадцать остались. В девятнадцатом году во всех университетах диссертации защищались, труды выходили, а ведь гражданская война шла.
— А вот у нас генетик — он нам и скажет, — указал Слава на Алексея, и все умолкли и воззрились на него.
— Что ж, — взял слово Алексей. — Вопрос интересный. Строго говоря, на него можно ответить только экспериментально. А эксперимент такого масштаба невозможен. Словом, как биолог, я полагаю, что этот вопрос пока неразрешим. А просто как Леха Фроянов, думаю все же, что это вопрос не времени, а пространства. Яблоки остаются яблоками, будь то гренадерские экземпляры из «Азбуки вкуса», или обычная коробов-ка, которая вон по всем садам растет.
— Ура! — вскричала Ирина Цветаева. — Мы так просто не сдадимся! Из мира ничто не уходит. То, что раз явилось в нем, так и остается до скончания века. Все, что было, существует сейчас, и если есть желание и способность раскрыть преображенную форму, то это всегда возможно.
И вдруг в зале заиграла музыка радио «Шансон». Кто-то хриплый скорбел о доле воровской и всхлипывал о мамке единственной, родимой. Этот прискорбный, кощунственный факт дошел до сознания подвыпивших и расстроенных людей не сразу.
— У нас там в соседнем зале одноклассники, — оправдывалась администратор, отбиваясь от разъяренного Лунькова.
— Понимаем, девушка, — сказала Ирина. — У нас тут тоже все одноклассники, только уже на одного меньше.
Администратор извинилась и через некоторое время привела монтера. В конце концов колонку все же отключили и в зале воцарилась подобающая случаю тишина, нарушать которую позволялось только столовым приборам и негромким голосам.
— Гимном пора уже сделать государственным музыку эту, — хохотнул Олег, — чтоб хор Александрова стоял по всей форме и пел с расстановкой: «Владимирский централ, ветер северный, Россиюшка-страна — зла немеряно». Я тут в стоматологии был недавно, все цивильно, врачи все интеллигентные такие — и вот поди ж ты. И там эта бодяга у них играет.
— А ты говоришь — раскрыть преображенную форму, — с шутливым упреком обратился к Ирине Леня Подушкин.
Кира сидела на другом конце стола, рядом со своей подругой Аней Кедис, но все это время они с Алексеем следили друг за другом. С поминок они ушли вместе, мало заботясь, кто и что о них подумает. Тем более что то был знаменитый год одноклассников. ru, поэтому никто и ни в чем уже не видел никаких странностей. Все было абсолютно законно. Если не навсегда, то уж на несколько месяцев юность вернула себе все свои права, так грубо попранные чековыми аукционами, паевыми фондами и чуть позже — газопроводом «Северный поток».
Алексей был уже недоволен собой из-за того, что так бесцеремонно, как капризный ребенок, вмешался в Кирину жизнь. С другой стороны, рассуждал он, так ли она размеренна и счастлива, если в принципе допускает вмешательства? Он совершенно не представлял себе характера их отношений с Митей и в конце концов остановился на мысли, что Кира не девочка и лучше него знает, что и зачем делает в этой жизни. Да и очень скоро он понял, что та сила, которая влекла его к ней, была куда могущественней его собственной воли и каких бы то ни было размышлений.
Интонация их общения больше не оставляла никаких заблуждений относительно целей, эти отношения поддерживающих. Алексей ощутил, как его повело, повлекло к ней, как освобождается это, оказывается, вовсе не забытое мощное чувство. И по мере того как оно набирало когда-то привычную силу, он чувствовал страх, но потом сопротивляться было уже поздно, и он отдался ему целиком. Расстояние между ними было уже таково, что его настиг ее запах, который он помнил все эти годы и противиться которому у него никогда недоставало сил. И заглядывая ей в глаза, когда она поднимала к нему лицо, он чувствовал, как кружится у него голова, словно бы и не было всех этих лет, и завтра — о, чудо! — ко второму уроку.
Они стояли среди бетона и стекла, будто в чужом городе. Мелкий, видимый только в свете бесчисленных ламп безопасности, украшавших эти шикарные новоделы, дождь монотонно моросил, будто вежливо и мягко приглашая их убираться восвояси с этих переулков, давно уже живших другой жизнью и видевших чужие сны.
— Бр-р, — поежился Алексей, крепче опершись на свой элегантный костылек.
— А помнишь, — рассмеялась она, — ты тут с Мазуром из тридцать четвертой школы дрался.
— Прямо на этом месте, — сказал он и даже притопнул раненой ногой. — Кстати, из-за тебя.
— Из-за меня. — Она ответила глубоким голосом, в котором переливалось удовлетворение. — Мы прямо как в десятом классе, — рассмеялась она. — У меня дома муж, в другом доме родители, у тебя дома
