Как ни странно, Митя был единственным, кто с самого начала не верил в благоприятный исход своего дела. Старания своих родных облегчить его участь он принимал с благодарностью, но из того положения, в котором находился, как-то сразу увидел всю их тщету. Если до ареста размолвку с сыном он понимал как подростковую причуду последнего и не придавал ей особенного значения, то теперь он испугался не на шутку. То, что думал о нем Гоша, теперь как бы получало официальное, непререкаемое подтверждение, и Митя мучился вопросом, кто и как теперь сможет объяснить его сыну, что он, Митя, не злодей, а, напротив, пострадавший. Поначалу, в горячке первого осмысления, довольно наивно он думал, что некая высшая сила наказала его за Леру, что, если б не польстился он на эту женщину и оставался верен жене, ничего бы не случилось. Он знал, что Кире стали известны подробности его внебрачной жизни, и впервые за много лет он испытал настоящий стыд. Состояние это удивило его, но, как это нередко бывает, чувство стимулировало мысль, и чем больше он размышлял обо всем этом, тем ближе подходил к выводу, что Гоша не так уж и неправ относительно него, ибо он, Митя, и был одним из тех, кто терпеливо, сознательно создавал эту систему, жертвой которой и пал.
От Леры он благоразумно ничего не ждал. Мысли же о Кире буквально терзали его. После всего случившегося он признавал за ней право отречься от него, но стоило ему только представить это, как остатки воли отказывались ему служить, и в такие минуты он ощущал себя не взрослым, опытным, хотя и попавшим в беду мужчиной, но маленьким беспомощным мальчиком, чья единственная защита от ополчившегося на него мира заключалась в мощной и бескорыстной материнской любви. И Кира в его восприятии неожиданно повернулась именно этой своей женской ипостасью, чего между ними никогда не бывало.
Фроянов, конечно, презирал Митю, но зла ему не желал. Сначала он воспринял известие о начале следствия как очередную досадную помеху в их отношениях с Кирой. Но чем больше времени проходило, тем явственнее проступало грозное значение этого события. Что он теряет Киру и на этот раз, возможно, действительно навсегда, дошло до него как-то вдруг — эта мысль была резкой, хлесткой, как удар, и он поразился тому, как мог он столько дней пребывать в своем спокойном заблуждении.
Что-то сломалось, что-то случилось у нее внутри — он понимал теперь это отлично даже по тону, которым она с ним разговаривала: в нем появилась отчужденность, и это было самым пугающим для него признаком. Стало ясно, что в эти дни решается их с Кирой судьба.
Если до страшной новости про Митины дела она была покойна, с радостью замечала, что жизнь ее приобрела такую полноту, при которой исчезают всякие мысли о ней, то теперь, когда Митя томился в следственном изоляторе, то, что они делали с Алексеем, стало казаться ей чем-то гнусным и постыдным. Отступиться теперь от Мити значило для Киры перестать себя уважать. Да и Лев Борисович, отец Мити, не забывал напоминать ей, что она — часть семьи, и семьи довольно влиятельной. Отец боролся за сына, намекал, что пугают, хотят денег, а когда занесут, сколько надо, подержат и отпустят, но сам-то он отдавал себе отчет, что если дело для кого-то принципиальное и решат посадить, то посадят непременно, и никакие «заносы» тут роли играть не будут. Да Кира и сама краем уха, вращаясь в мужнином кругу, слышавшая о таких историях, это тоже прекрасно понимала. Тем не менее она выставила на продажу и дом в «Изумрудной поляне», и квартиру на «Студенческой», чтобы было из чего «заносить», а сама переехала к маме на Барклая. В довершение всех несчастий всплыла история с Валерией, так как квартира, где она жила, принадлежала самому Мите. Но, как ни странно, такая неприглядная правда, которая, как выяснилось, была известна и Льву Борисовичу, лишь укрепила Киру в ее решении. Теперь она часто припоминала свою встречу со Стильным Ленком и жестоко корила себя за то злорадство, которое помешало ей как следует донести до Мити тайны, которыми поделилась тогда с ней Стильный Ленок, и за собственное верхоглядство, не позволившее ей взбодрить Митю или переупрямить его обычную беспечность. Теперь вроде казалось, что едва ли могли секреты Ленка как-то принципиально повлиять на Митину судьбу, но как бы то ни было, рассуждала она, кто предупрежден, тот вооружен.
Вопреки моде Митя с Кирой в церкви не венчались, и брак их был зарегистрирован обычным гражданским порядком. Поначалу ей казалось, что она только жалеет Митю и всего лишь исполняет свой долг, но понемногу сквозь сумбурные впечатления последних дней проступили совершенно неожиданные чувства. Вот она вспомнила праздник молодого вина в Вене, как они с Митей ехали на трамвае до квартала Гринциг, бродили среди особняков и хойригеров, увидела розовые купы цветущей магнолии, потом ощутила во рту как бы самый вкус молодого вина и в ней зазвучала та мелодия, которую после она никогда не слышала, — та мелодия, которую исполнял на потертом аккордеоне полный человек с грустным красным лицом, которая дала ей понять, что она счастлива, и которая печально намекнула, что счастье — только мгновение… И эти воспоминания пробудили в ней такие чувства, которых она в себе прежде не подозревала.
Она считала, что глупо было с ее стороны взять да и сказать Алексею: «Давай расстанемся», но и прежних отношений между ними уже быть не могло. Наконец настало время объясниться. В тот день, когда это произошло, Алексей был в Академии наук, и она приехала туда и дожидалась его на стоянке в машине. Когда он освободился, они выехали на Ленинский и где-то на середине его припарковались около какой-то кофейни. В этом новом, непривычном для обоих интерьере между ними скорее возникало необходимое отчуждение и им обоим было легче произнести здесь те слова, которые — оба они чувствовали это — должны были быть произнесены. Тем не менее между ними долго царило долгое, смущенное молчание. Алексей замкнулся и избегал смотреть на Киру прямо. Наконец он сказал:
— Я не смог бы тебя любить, если бы ты сделала что-то иначе.
— Алеша… — выдавила она из себя его имя, и слово это оказалось похожим на стон.
— Все-таки ты его жена. И у вас ребенок. В этом есть какая-то высшая правда.
— Прости меня.
— За что?
— За все.
— Ничего, — сказал он, — я сколько лет ждал? Пятнадцать? Еще подожду. — Он надеялся, что это хотя бы отдаленно прозвучит как шутка, но Кира вжала голову в плечи, и они чуть было не затряслись от рыданий.
Главное было сказано, можно было уже идти, но они еще цеплялись за минуты, за клочки разлетающегося времени. Вокруг шумела веселая, беспечная жизнь, и Алексей, оглядывая зал и посетителей, занятых совсем другими проблемами, честно завидовал этим людям.
— Поговори с Гошкой, — попросила еще Кира.
На этот раз он не спрашивал, о чем ему говорить с Гошкой, просто молча записал его телефон. Она предложила его подвезти, ведь им было по дороге, но он доехал с ней только до «Октябрьской». От входа на станцию бордюр отделяли всего несколько шагов, — она успела еще заметить его спину, нырнувшую за грязно-белую колонну у входа в метро, медленно проехала Якиманку, проехала Каменный мост, повернула на Воздвиженку, но вдруг огни передних машин, размываясь, поплыли у нее в глазах. Из-за застилавших глаза слез управлять машиной она не могла, и кое-как перестроилась. Она прижалась к обочине, включила габариты, и долго сидела, уставя перед собой бессмысленный взгляд. Вперед летели машины, стаи машин, их огни сливались вдалеке в радостную красочную гамму.
«Самые первые показания охотнее всего во внимание принимает суд», — крутились у нее в сознании слова тестя. Но если это так, рассуждала она, то так же должно обстоять дело и с самыми первыми чувствами, с которыми мы сталкиваемся в жизни. Почему их никто не принимает во внимание? Кому предназначался этот вопрос, Кира понимала весьма смутно. Быть может, некоей высшей суровой и не знающей жалости силе, с которой вынужден считаться даже добрый Бог. Самые подлинные ответы даем мы в начале жизни, мысленно продолжила она, а потом следствие путается и в своих вопросах и в наших ответах, которые уже не блещут красотой истины, и почему это так, знает только лукавое время, которое ведет нас по кругу туда, откуда мы явились в этот мир. «Вот оно что, — думала она уже спокойно, словно взяв на мушку вражеского солдата, — время, время наш враг». Она даже как бы оглянулась, словно бы ища, у кого бы спросить ответа, так ли это, или найти подтверждение этой своей догадке, озарившей ее сознание мрачным, придавленным светом. Мимо летели машины. Через дорогу бронзовый Достоевский, будто пьяный, сползал с сиденья, на которое усадил его скульптор.
