Или же это происки Елизаветы Алексеевны? Если все дело в этом, то, быть может, оно и к лучшему. Пускай сейчас сожрет с потрохами, когда это еще не так больно.
Так больно или не так, но все же очень больно. И обидно тоже. Ведь поначалу ей показалось, что Иван не из флюгероподобных мужчин, которые способны разлюбить по родственному или дружескому совету. Пускай Иван Иноземцев внешне на каменную глыбу не был похож совершенно, но внутренне, как ей до сих пор казалось, он был именно такой несдвигаемой глыбой. Всего богатейшего воображения Маргариты категорически не хватало, чтобы представить те обстоятельства, которые могли бы превратить камень во флюгер.
Делать первый шаг и выяснить с ним отношения? Боже упаси! Изо всех сил старалась казаться беспечно-веселой. Пусть знает, что ее это никак не задевает. Нисколечко.
Но с каждым днем эти усилия давались все труднее.
Слава Богу, была школа. Единственное спасение. По расписанию уроки английского языка были всего три дня в неделю, но каждое утро Маргарита опрометью мчалась к ученикам, надеясь в заботах о них забыть о
Ее любимец Петя чем-то напоминал ей
Но перспективы осуществления этих планов становились все призрачнее.
Иноземцев по-прежнему старательно избегал ее. Если они случайно встречались на улице, он кратко приветствовал ее и сразу отворачивался. Маргарита вновь и вновь пыталась найти объяснение произошедшим переменам. Все впустую. Она не могла вспомнить в своих поступках или словах ничего, что могло бы обидеть Иноземцева. Увы, но вывод был очевиден. Из его поведения следовало, что весь его интерес полностью исчерпан.
С другой стороны, здесь явно было что-то не так. Вернее, что-то было не так с его взглядом. Хоть и старался он при случайной встрече сразу же отворотиться и не смотреть ей в глаза, но не могло же ей беспрестанно мерещиться одно и то же: всякий раз это был взгляд томящийся, страдающий. Она даже пару раз обернулась посмотреть, нет ли кого вокруг, на нее ли он, собственно, взирает, ибо этот взгляд решительно конфликтовал с безразличным поведением Ивана. А что если он опять воспылал к служительнице Мельпомены? Тогда зачем кидает такие взгляды? Не может же он быть столь искусным притворщиком. Будучи не в силах уразуметь, что же с ним на самом деле происходит, задалась целью выкинуть Ивана из головы. Раз и навсегда. Не оставляя путей к отступлению.
Но это оказалось не так-то просто.
В городе, как нарочно, любой разговор, даже самый пустяшный, какими-то неведомыми путями натыкался на вездесущего Ивана Григорьевича. Отец тоже частенько поминал его, и всякий раз с вымеренной дозой подобострастия, будто Иноземцев где-то притаился и подслушивает.
Любимые книги, прочитанные Маргаритой раньше не раз, теперь стали каким-то странным образом напоминать о причине ее страданий. Перед сном, открывая наугад томик стихов, она обязательно натыкалась на строчки, говорившие о нем:
Она с досадой захлопывала книгу, вновь открывала наугад, а там опять об Иноземцеве:
Иногда Маргарите начинало казаться, что она ненавидит Иноземцева, но стоило ей услышать его имя или увидеть его мельком, как сердце начинало учащенно колотиться, а на щеках проявлялся предательский багрянец. Единственным существом, которому она могла доверить свои печали, был Бобик. Каждый вечер она жаловалась ему на бессердечного Ивана Иноземцева, плакала, опять жаловалась – и, по привычке взглянув на колечко с капелькой бирюзы, засыпала, нежно прижимая к себе котенка.
Как-то вечером, предаваясь своим привычным печальным раздумьям, Маргарита пришла к выводу, что корень ее страданий кроется в какой-то неопределенности. То ли любит, то ли нет, то ли к сердцу прижмет, то ли к черту пошлет. Столько терзаний, чтобы понять, чего же он хочет, а он, быть может, вообще ничего не хочет. Одним словом, полный туман. Все-таки надо было как-то определиться.
И случай скоро представился. В Вольногоры неведомым ветром надуло американского театрального режиссера Энатола Блейлека, за свою длинную жизнь наделавшего немало шуму на театральных и прочих подмостках. Директор Лавровского театра Климент Семиградов, экспериментатор и чеховолюб, вызвался организовать его встречу с Иваном Иноземцевым – в комфортной для Блейлека обстановке, прямо в театре. Поскольку сам иностранным языкам не был обучен, попросил Маргариту помочь с переводом, если что.
Конечно же, она пребывала в мучительных сомнениях. Тянула с ответом. Идти или нет? Как поведет себя Иноземцев, столкнувшись нос к носу в закрытом помещении? Смутится? Опять отвернется? Был только один способ узнать это, потому и решилась, пошла.
Всю ночь накануне не спала, ворочалась с боку на бок, все представляла, как это будет. Сказала себе: актерствовать Иван категорически не умеет; сам ведь сколько раз жаловался, что у него всё на лице, хотел даже брать уроки актерского мастерства (только бы не у Зинаиды Лавровой). Будет спокоен, холоден, равнодушен – значит, вопрос решенный. А если нет?
Но все получилось сложнее, чем представлялось. Намного сложнее.
Оделась сообразно случаю – строго, но элегантно. Скромное черное платье, из украшений только сережки от Картье в китайском стиле – с маленькими шелковыми тесемками. Завязала их, загадав желание. Сокровенное. Тесемки эти – из легенды о старике, который сидит на Луне, сравнивает тесемки и завязывает узелки, предрекая, кому суждено быть вместе, а кому, увы, нет. Короче говоря, пусть будет так, как оно суждено.
Явилась ровно к семи, без опозданий. В театральном вестибюле ее никто не ждал, за исключением несравненной Зинаиды Лавровой, призывно улыбавшейся и со всех стен бросавшей надменно-хищные взгляды. Маргарита подошла к зеркалу, взглянула на себя непредвзято, как будто со стороны. В целом осталась довольна.
Двинулась дальше – походкой легкой и воздушной – искать Климента Семиградова. Прошла в просторный зрительный зал. Свет был приглушенный, но, собственно, и того, что открылось ее взору, было вполне достаточно. Это был не какой-то захолустный театришко. Даром что дачный. Здесь все было скроено с размахом и… любовью.
Придя к такому неутешительному выводу, немножко сникла и расстроилась. Но долго предаваться столь печальным мыслям, к счастью, не получилось. Послышались уверенные, быстрые шаги в боковом коридоре – припустилась опрометью туда, на звук. Так и налетела на него со всей дури. Не на Семиградова, конечно. А на того, из-за кого, собственно, пришла, – на Ивана. Жалко, в коридоре было темно и глаз его разглядеть не удалось. Ах, много бы она отдала, чтобы подсмотреть, что читалось в них в тот самый момент. Слов он никаких не говорил; она же что-то несвязно, путано пролепетала, объясняя, каким образом и по чьему приглашению здесь очутилась.
Пошли рядышком по коридору, бок о бок. Когда случайно соприкоснулись локтями, он взял ее за руку. Скорее даже не взял за руку, а уцепился за нее, будто боясь упасть. Ладошку сжал так, что было немножко больно. Его же ладонь была горячая-прегорячая. И будто какая-то родная. Она вроде бы слышала, как он прошептал: «Я не могу без тебя». Когда переспросила, отвечал, что ничего не говорил. Так и шли, сцепившись, до кабинета Семиградова. Перед тем как открыть дверь, сказал тихо, но весьма отчетливо – здесь уже ошибки быть никак не могло: «Прошу тебя: потерпи. Дай мне время. Все будет хорошо». Она же была не в силах что-либо ответить или спросить – из-за сердца, бившегося как взбесившаяся птица.
Вежливо пропуская Маргариту вперед, Иван задержался рукой на ее тонкой талии чуть дольше, чем положено. Так ей, во всяком случае, показалось.
Ветхий сморчок с выцветшими похотливыми глазками, вставший из-за стола при их появлении, оказался тем самым культовым театральным режиссером Энатолом Блейлеком. Бывает же такое! На Иноземцева он
