даже не посмотрел. Маргарите чмокнул руку, оставив влажный след на ее нежной коже, и галантно помог снять пальто. А уж когда его взору открылась ее фигурка – прямо скажем, неплохая, – сладострастно фыркнул и, взяв под нежный локоток, повел не к столу, за которым авторитетно восседал круглоголовый Климент Семиградов, а к уютному диванчику зеленой кожи с деревянными ручками, изображающими рычащие львиные головы. Усадил со всеми старомодными церемониями –
Но в сию же секунду между ними материализовался Иван Иноземцев и силой пристроил донжуанистого старикашку на стоявшее рядом кресло. Семиградов аж зажмурился: в силу театральной впечатлительности ему показалось, что у Блейлека слегка хрустнули нежные поизносившиеся косточки.
Излишне напористо помогая Маргарите подняться с удобного диванчика, Иван неласково прорычал:
– Спасибо, уважаемая Маргарита Николаевна, за готовность помочь. Однако ваша помощь нам сегодня не понадобится. Вы можете быть свободны.
При этом взгляд его был крапивистый, негодующий. Конечно же, нельзя было со всей определенностью сказать, кому из присутствующих этот взгляд предназначался, но в том, что был он недобрым, колючим, сомневаться не приходилось.
Поглядел так и повернулся спиной.
Если верить графу Толстому, утверждавшему, что глаза – это зеркало души, то душа Маргариты Северовой в этот момент кричала: «Сил моих больше нет, измучил ты меня вконец, дорогой Иван Григорьевич». Увы, но дорогой Иван Григорьевич этого взгляда не уловил.
Вот, собственно, и все. Маргарита быстро вышла из комнаты. За ней в коридор высунулся раскрасневшийся Климент Семиградов:
– Маргарита Николаевна, дорогая, Бога ради, простите меня грешного. Ума не приложу, какая злобная муха укусила Ивана Григорьевича. Он сегодня сам не свой – никогда раньше такие бенефисы нам не устраивал. Не обессудьте, душа моя, и кланяйтесь Николаю Петровичу, непременно кланяйтесь.
– Все хорошо, не беспокойтесь. Я не в обиде, – ответила она с подчеркнутой теплотой в голосе. В конце концов, Семиградов ни в чем не был виноват.
Вышла на набережную, продрогшую от порывистого ледяного ветра. Остановилась. Потерла лоб, пытаясь собраться с мыслями. Горько вздохнула.
Что же это было? И с чего он так рассвирепел? Ведь есть десятки интеллигентных способов осадить расшалившегося старикашку. Впрочем, все эти способы не для Ивана Григорьевича Иноземцева.
И когда Иван был настоящий: цепляющийся за нее или даже не взглянувший на прощание? Впрочем, фраза «Дай мне время» все разъясняла. Словно пелена с глаз спала. Выходит, он не может разобраться в своих чувствах, не может выбрать между ней и актрисой общедоступного театра. А может, и кем-то еще.
Печально взглянула на колечко с капелькой бирюзы. Немножко успокоилась, но все же подумала: стоит ли зацикливаться на человеке, который с самого начала качается из стороны в сторону как маятник и мучает ее? Наверное, нет.
Безусловно, нет.
И еще сказала самой себе: «И поделом мне, наивной дурочке. Доигралась-таки. Ведь видела, как он рубит наотмашь, а все строила себе воздушные замки». Вот так.
Что касается самого Ивана Иноземцева, то он в тот вечер был собой крайне недоволен. Полнейшее помешательство – так он сам чистосердечно диагностировал свое состояние. Дров он, конечно, наломал – мама не горюй! Можно было не сомневаться: бедный Энатол Блейлек с повторным визитом в Вольногоры никогда не пожалует. Чтобы хоть как-то сгладить конфуз, пообещал дедуле бесплатное проживание на курорте. Слабое место Блейлека нащупал точно: тот еще умом не пообносился, поэтому свою выгоду сразу же учуял и, как следствие, в сию же секунду оттаял и успокоился. Но неприятный осадок, скорее всего, остался. В свое оправдание Иван мысленно приводил лишь один-единственный, но весьма увесистый аргумент: тяжелая форма аллергической реакции его измученного организма на застиранных театральных режиссеров.
Оставшись наедине с самим собой, был готов стонать от отчаяния. Или даже выйти на набережную и при всем честном народе выть на луну (она, кстати, в этот вечер была самая что ни на есть полная и ярчайшего цыплячьего цвета). Но выть уже не из-за конфуза с Блейлеком, а по совсем другому поводу.
Из-за Маргариты.
Измотала она ему всю душу. И оттого, что такая обольстительная. И потому, что постоянно попадается на глаза, тем самым расцарапывая уже не руку его, а сердце. Но что он мог поделать? Ведь пути другого не было. Надо терпеть и ждать, пока все образуется. Рассказать Маргарите правду было решительно невозможно. Хотя бы ради ее собственной безопасности. Зная ее независимый, бескомпромиссный характер, ни минуты не сомневался, что она в стороне не останется, тут же ринется в бой, наломает дров, а в результате сделает и его самого еще более уязвимым.
А сам-то едва не прокололся: как только почувствовал нежное прикосновение ее локтя, чуть было не выплеснул все наружу. Слава Богу, удержался. Оставалось надеяться лишь на то, что она выполнит его просьбу. И будет ждать.
Столько, сколько потребуется.
Глава двенадцатая, в которой наступает настоящая зимняя стужа
В тот год лед на реке стал рано – когда в двух столицах, почитай, в самом разгаре меланхоличная, нудная осень. И молодого снегу за одну ночь навалило, как в иных российских уголках и за все холода не приносит. Утром пробудились, протерли сонные очи – а за окном картинка совсем другая, как будто позабытая: деревья в пушистом куржаке, кругом белым-бело.
Но вольногорцы были не в обиде, даже с точностью наоборот. Зимой в тех краях не житье, а сплошная масленица. И есть на то свои веские основания. Если лед стал рано и быстро сковал строптивицу-реку – это удача для «жерличника», так как означает, что судак будет отменно ловиться, по меньшей мере, две недели после ледостава. Если холода запаздывают, то к моменту окончательной установки льда активность судачка либо вообще прекратится, либо – в лучшем случае – вяло сойдет на нет. А посему – уж коли природа благоволит, то не трать времени попусту, не зевай, все другие дела в сторонку отложи и с утра пораньше на рыбалочку. Тех же, кто к леденистому, колючему речному ветру непривычный, милости просим в ресторан яхт-клуба – отведать фламбированной рыбки. По всему выходит, что свежий судачок – это первая выгода от ранней зимней стужи.
А во-вторых, с приходом щедрой северной зимы открывается самый скоростной путь из Нагорной Слободы на городскую набережную. И путь этот преодолевается не абы как, а на самых настоящих санках. Автобусом или на машине по объездной дороге кружить минут десять. Есть, конечно, и лестницы, но по ним и у самого натренированного, проворного пешехода уйдет с полчаса, не меньше. Была у Ивана Иноземцева шальная задумка устроить фуникулер или даже лифт в горе за городищем, но до столь героических прожектов руки пока не дошли. Поэтому зачастую и респектабельные горожане не лишали себя удовольствия скатиться с ветерком, вспомнив безудержную, счастливую молодость.
Скоростной спуск по заснеженным улицам стал для вольногорцев и дачников делом столь обыденным и привычным, что исправные саночки были припасены к зимнему сезону в каждом уважающем себя доме. Попадались дизайнерские санки, с затейливыми украсами и наворотами. Кто-то покупал что попроще, прет- а-порте. Как говорится, сообразно достатку и пониманию прелестей жизни.
Даже местные собаки, приобвыкшись с зимними причудами горожан, не сопровождали спускающихся товарищей задиристым лаем, ни за кем не гнались, а ежели паче чаяния и хватали кого за богатый меховой воротник или недобросовестно пришитый рукав, то происходило это исключительно редко – и то обоюдного удовольствия ради.
В месте спуска – недалеко от яхт-клуба – набережная была предусмотрительно перегорожена, для безопасности отчаянных горожан. Быстро миновав ее, саночки стремглав вылетали на скованную толстым прозрачным льдом реку. А там уж, не успев перевести дух, вольногорцы становились невольными пленниками магии необъятного белого пространства, сила которой многократно возрастала от порывистого
