самое.
— Все остальные не могут, — возразила Присцилла пылко, — ибо стоит им начать это делать, как в колледже больше не останется закона. Я и сама намного охотнее порезвилась бы на свежем воздухе, чем пошла на службу, но я израсходовала все свои пропуски и не могу этого сделать. Ты бы тоже не смогла, если бы у тебя осталась крупица должного понимания. Чтобы выбраться из этого, тебе остается только лгать.
— Милая Присцилла, — буркнула Пэтти, — в культурном обществе люди не выражаются столь открыто. Чтобы тебя уважали в высшем свете, следует практиковаться в искусстве увиливания от прямого ответа.
Присцилла нетерпеливо нахмурилась. — Ты идешь или нет? — спросила она.
— Не иду.
Присцилла закрыла дверь — не так мягко, как того требовалось — и Пэтти осталась одна. Несколько минут она задумчиво сидела с порозовевшими щечками, потом зазвонил церковный колокол, она встряхнулась и засмеялась. Если бы она даже хотела пойти, было уже слишком поздно и чувство ответственности улетучилось. Как только в коридоре стих благопристойный шелест воскресных шелковых одеяний, она схватила книгу и подушечку и, спустившись крадучись по боковой лестнице, весело припустила по газону, залитому солнцем, ощущая восхитительный трепет вины малолетнего прогульщика, сбежавшего с уроков.
Из открытых окон капеллы до нее доносились песнопения студенток: «Господи, помилуй нас и склони наши сердца к соблюдению этого закона». Она радостно засмеялась про себя: сегодня она не соблюдала законов. Если хотят, они могут стоять там в сумраке, со своими заповедями и литаниями. Она же поклонялась богу под голубым небом, под ликующие песни птиц.
В это утро она была единственной живой душой, вырвавшейся на свободу, в ее крови была весна, и у нее было такое ощущение, словно ей принадлежит весь мир. Кампус никогда еще не казался таким ослепительным. Она приостановилась на маленьком деревенском мостике, чтобы понаблюдать за взволнованным кружением ручья, и чуть не потеряла равновесие, пытаясь спустить на воду крошечную лодочку, смастеренную из кусочка древесной коры. Она кидала гальку в пруд, чтобы увидеть, как испуганные лягушки плюхаются в воду, и, запустив подушкой в белку, громко смеялась над ее рассерженной трескотней. Она взлетела по склону Пайн-Блафф и, тяжело дыша, опустилась на пахучие иглы в тени высокой сосны.
Внизу меж деревьев группами стояли увитые плющом здания колледжа; и в воскресном безмолвии, в котором солнечные блики играли на башнях, они напоминали спящую в долине средневековую деревню. Пэтти мечтательно смотрела вниз из-под полуприкрытых век и представляла себе, что сейчас появится оркестр трубадуров и дам верхом на молочно-белых мулах. Однако зрелище Питерса в парадном костюме, вальяжно направлявшегося к воротам, испортило видение, и она с улыбкой вернулась к своей книге. Вскоре, тем не менее, она закрыла ее. Не время читать. Можно читать зимой или когда идет дождь и даже в библиотеке колледжа, когда все шелестят страницами; но здесь, на свежем воздухе, когда вокруг кипит настоящая жизнь, это означало потерять благоприятную возможность.
Ее блуждающий взгляд вновь устремился на кампус, и внезапно она отрезвела, охваченная мыслью, что через несколько недель он перестанет быть ее кампусом. Эта счастливая, безответственная общественная жизнь, ставшая единственно естественным образом жизни, неожиданно подходила к концу. Она вспомнила свой первый день в качестве первокурсницы, когда всё, кроме нее самой, казалось таким большим, и она безнадежно думала: «Четыре года всего этого!» Это казалось вечностью, а теперь, когда все было позади, это кажется одной минутой. Ей захотелось схватить настоящее и крепко держать его. Взрослеть было страшно.
И были еще девочки. Ей придется попрощаться, чтобы уже не встретиться в первый учебный день осенью, а между тем Присцилла живет в Калифорнии, Джорджи — в Южной Дакоте, Бонни — в Кентукки, а она — в Новой Англии, и они — единственные люди на свете, с которыми ей особенно хочется разговаривать. Ей придется сблизиться с мамиными подругами — хронически взрослыми особами, которые говорят о мужьях, детях и прислуге. И там будут мужчины. Она так и не успела познакомиться с мужчинами, но однажды ей, возможно, придется за одного из них выйти замуж, и тогда всему придет конец. И не успеет она опомниться, как превратится в пожилую даму, которая станет рассказывать внукам истории о том, как она была когда-то девочкой.
Пэтти скорбно взирала на кампус сверху вниз, того и гляди, готовая заплакать о своей потерянной молодости, как вдруг на посыпанной гравием тропинке послышался звук шагов; она испуганно подняла голову и увидела, что холм огибает человек духовного сана. Невольно она приготовилась бежать, однако епископ высмотрел ее вместе с маленьким, грубо отесанным сиденьем под деревом, улыбнулся ей и со вздохом удовлетворения опустился на него.
— Чудесный вид, — промолвил он, едва переводя дыхание, — но холм больно крут.
— Да, холм крутой, — согласилась вежливо Пэтти и, поскольку шанса сбежать, по-видимому, не было, она вернулась на свое место и прибавила со смехом, — я только что убежала от Вас, епископ Коупли, и вот Вы появляетесь, преследуя меня, словно обвиняющая совесть.
Епископ тихо засмеялся. — Я и сам убежал, — ответил он, — я знал, что после службы меня должны представить около сотне девушек, поэтому я просто выскользнул через заднюю дверь, чтобы спокойно прогуляться.
Пэтти оглядела его оценивающе, испытывая новое чувство дружеского участия.
— Я бы тоже хотел сбежать из церкви, — сознался он с блеском в глазах. — В такой день, как этот, свежий воздух — самая лучшая церковь.
— И я так думаю, — сказала Пэтти от всего сердца, — но я и понятия не имела, что епископы так чувствительны.
Они продолжали дружески болтать на разные темы и обмениваться дилетантскими мнениями по поводу колледжа и духовенства.
— Знаете, что забавно, — заметила Пэтти раздумчиво, — несмотря на то, что в каждое воскресенье к нам приходят разные проповедники, проповедь у нас всегда одна и та же.
— Одна и та же проповедь? — спросил епископ, весьма ошеломленный.
— Практически одинаковая, — сказала Пэтти. — Я слушала ее четыре года и думаю, что я и сама могла бы в некотором роде проповедовать. Знаете, похоже, все они считают, что раз уж мы поступаем в колледж, мы должны быть интеллектуальными гигантами, и они убеждают нас помнить о том, что разум и наука — это не единственные важные вещи в мире, что чувства, в конечном счете, есть главная движущая сила; и, уж не знаю зачем, они цитируют маленькое стихотворение о прекрасном цветке. А Ваша была не об этом? — спросила она тревожно.
— На сей раз — нет, — вымолвил епископ. — Я читал старую проповедь.
— Это лучше всего, — сказала Пэтти. — Мы люди, раз уж мы действительно идем в колледж. Я помню, как однажды к нам прибыл человек из Йеля или Гарварда, или еще откуда и прочел нам старую проповедь: он убеждал нас быть более мужественными. Это было очень необычно.
Епископ улыбнулся. — Вы часто сбегаете из церкви? — мягко поинтересовался он.
— Нет, живя вместе с Присциллой, у меня нет на это ни одного шанса. Но обязательная служба вызывает желание сбежать, — добавила она. — Я выступаю не против службы, а против обязательности.
— Но у вас существует система… э-э… прогулов, — предположил он.
— Три прогула в месяц, — грустно проговорила Пэтти. — Вечерняя служба приравнивается к одному прогулу, а воскресная утренняя проповедь — сразу к двум.
— Так Вы израсходовали два прогула, чтобы сбежать от меня? — спросил он с улыбкой.
— О, не от Вас, — торопливо возразила Пэтти. — От… обязательности. И кроме всего прочего, — прибавила она откровенно, — я использовала свои законные прогулы много дней назад, а когда я начинаю пропускать сверх нормы, то я становлюсь беспечной.
— А можно спросить, что происходит, когда Вы пропускаете сверх нормы? — поинтересовался епископ.
— Ну, — сказала Пэтти, — понимаете, существуют прокторы,[16]
