магазине — табачном, и он зашел к своему поставщику, накупив папирос и перепробовав несколько хороших сортов сигар. Далее он приобрел с дюжину новых вечерних галстуков, так как вспомнил, что прежние пообносились, после чего подозвал такси, остановил его у кондитерской, купил для Тото большую коробку сладостей — и… скорей домой, к своей красавице! Остро заговорило желание поскорее увидеть Тото.
Он открыл дверь своим ключом и свистнул. На свист не последовало ответа. Маленький холодный душ!
Показалась лунообразная физиономия Анри, который объявил:
— Мадам еще не вернулась.
Ник кивнул головой, прошел в столовую и стал ждать.
Ждал до шести часов. С шести начал сердиться и тревожиться. Анри ничего не знал: 'Мадам вышла часов в двенадцать'.
В семь часов Ник принял ванну; он уже неистовствовал и страшно нервничал.
Пообедал, не спуская глаз с часов и все время прислушиваясь, не звонит ли телефон.
К десяти часам он уже перестал сердиться, и страх, которого он не испытал во Фландрии, все больше овладевал им.
В половине одиннадцатого Тото открыла дверь своим ключом и свистнула.
Она подбежала к Нику, весело рассказывая, что, выходя от портнихи, она столкнулась с Чарльзом, и они совершили чудесную прогулку в автомобиле, но испортился клапан и пришлось идти пешком десять миль — пять во всяком случае, и не было нигде телефона, и — 'о, ты меня любишь?'.
Беззаботный свист, этот бессердечный свист — признак эгоистичного забвения всех и всего, по мнению Ника, явился своего рода бикфордовым шнуром, проведенным к пороховой бочке, а доверчивый вопрос: 'Ты любишь меня?' — той спичкой, которая вызвала взрыв.
Он сказал приглушенным от бешенства голосом:
— Однако, в какую необитаемую страну вы попали, что на десять миль не нашлось ни одного телефона!
Тото спросила как нельзя более кстати:
— Ты сердишься? — на что Ник ответил коротким смехом, больше похожим на рычание.
— О, нет! Чего ради мне сердиться, скажите пожалуйста?! Ты уходишь в полдень, предупредив, что вернешься к ленчу. Я захожу за тобой и жду почти до одиннадцати, когда ты являешься и как ни в чем не бывало объясняешь, что провела день с Чарльзом Треверсом, причем, видимо, рассчитываешь, что я должен быть в восторге!
— Тебя не очень интересовало, что я буду делать, когда ты уходил, — вспыхнула Тото, — ты ушел… о, я не умею объяснить, ты был совсем другой… и сам знаешь, что это так. А когда я запоздала — не по своей вине, — ты злишься. Хотя и не имеешь права злиться.
— Знаю прекрасно, что вообще не имею права вмешиваться в твою жизнь, — неосторожно начал Ник, злясь на Тото, на самого себя, на обстоятельства, а пуще всего на Треверса за то, что тот встретил Тото и повез ее гулять.
Тото взглянула на него, пожала плечами и улыбнулась. Сказала деловито:
— Очень жалею, что ты расстроен. Я страшно голодна, поищу чего-нибудь поесть. Анри ушел, должно быть?
— Конечно, больше часу тому назад.
Тото кивнула, пошла на кухню и вернулась с зеленым подносом, на котором лежали холодный цыпленок, хлеб с маслом и персики.
Может ли что-нибудь скорее довести до белого каления уже взбешенного человека, чем вид его противника, спокойно и с аппетитом уплетающего, в то время как сам он рвет и мечет?
Ник стоял у окна, глядя в темную летнюю ночь, расцвеченную огнями; катили мимо омнибусы, сверкая яркой раскраской, мягко скользили, поблескивая, дорогие автомобили; он ничего, в сущности, не видел, но уставился в окно, лишь бы не встречаться взглядом с Тото.
Треверс… Что сказала ему Тото? Он, наверное, спросил, у кого она остановилась. О чем они могли беседовать?
Голос Тото прервал его мысли:
— Чарльз сказал мне, что виделся, с тобой вчера.
Наступило молчание, полное сердитых подозрений со стороны немного сконфуженного Ника и обидного недоумения с примесью лукавства со стороны Тото. Она отчасти догадывалась, почему Ник так странно отнесся к ее пикнику с Чарльзом; к тому же она и в самом деле страшно запоздала; она чувствовала себя чуточку виноватой, когда входила, но была уверена, что быстро все уладит. И это ей не удалось. Было прескверно.
— Ник?
— Что такое?
— Почему ты сегодня такой нехороший?
Он круто обернулся и засмеялся тем же деланным смехом.
— Хотя тебе это, видимо, не приходило в голову, но я, представь себе, очень беспокоился, когда тебя не было. Разумеется, не следовало. Теперь для меня это ясно, но я и не подозревал, что ты в таких надежных и приятных руках.
— О, я была в полной безопасности! — Тщательно проделанный зевок.
— Я устала. Я, кажется, лягу сейчас.
— Хорошо. А я выйду ненадолго. Спокойной ночи. — В дверях Тото обернулась и взглянула на него.
Лицо Ника не выражало никакой ласки, не говорило 'спокойной ночи', в нем не было ни малейшего намека на доброту. Очень бледный, он казался усталым и угрюмым. Она быстро прошла к себе в комнату, бросив через худенькое плечо:
— О, в таком случае спокойной ночи.
Она ждала, затаив дыхание. Вот он вышел в переднюю. Он в самом деле собирается идти. Хлопнула дверь. Он ушел!
— Почему? Почему? — громко спросила Тото. — Утром он надулся, тоже не из-за чего. А сейчас разозлился, что я каталась с Чарльзом. Если он ревнует меня к Чарльзу, он идиот!
Сознание несправедливости, чувство обиды помогли бы снести создавшееся положение. Но лежать одной в постели летней ночью, когда в комнату проникает теплый ветерок, а в квартире царит полная тишина, вовсе не так покойно и приятно, как можно было бы думать. И сон не идет.
Это их первая ссора…
Однако от усталости Тото заснула тотчас после того, как приняла решение дождаться Ника, сидя у окна, — она была уверена, что он вернется с минуты на минуту, — чтобы он так и застал ее; ведь она почти весь день провела на воздухе и много миль прошла пешком. Проспала она с час. В два часа Ника еще не было, и Тото, совсем проснувшаяся и сильно задетая, пришла в негодование.
Она вскочила с кровати, заперла дверь на ключ, легла и, не зажигая света, ждала.
Ник вернулся, повернул ручку двери, тихонько толкнул, подождал. Позвал осторожно:
— Тото!
Тото не отвечала. Он подождал немного и прошел, не на цыпочках, в свою гардеробную.
Услышав приглушенное 'черт', свидетельствующее о том, что душ оказался закрученным, — они всегда открывали его друг для друга, — Тото прониклась к нему жалостью, нерешительно высунула одну ногу из-под одеяла — очень хотелось, чтобы Ник ее целовал, успокаивал, объяснял, — высунула другую ногу.
Но тут Ник стал почти громко напевать популярную шансонетку.
А, он может напевать, когда они поссорились, когда они столько часов не виделись, когда он виноват перед нею!
Так пускай же напевает — хоть всю ночь, если угодно!
— Хорошо спала?
— О, замечательно, благодарю.
Улыбка учтивая, вполне дружелюбная.
