один миг, облепили вас мошкара и осы, дернулась вперед лошадь, и жесткий конский хвост в самозащите хлестнул вас по щеке, замелькали на цветах яркие хрупкие бабочки, заверещали жучки, засвистели цикады, зашелестели ящерицы, и медленно, в царственных кольцах сворачиваясь и разворачиваясь, хозяйкой выползла погреться в солнечном кругу на камне змея. Недолго длится наслаждение солнцем, — скоро оно становится мукой.
Лес отступает все ниже, дорога вьется по неприступным карнизам. Скалы вокруг сдвигаются; вот они уже стоят торчком, каменными вертикалями. Ущелье так глубоко, что страшно взглянуть вниз, страшно глядеть вперед. Лошадь ставит ногу осмотрительно и не сразу; но приходит и этому конец, когда, сдунув с почерневшей морды тяжелые капли пота тяжелым дыханием из воспаленных ноздрей, она совсем останавливается: здесь надо спешиться. Проводник, слезая, дает и вам сигнал слезть. Дальше надо идти, ведя лошадь на поводу. Всадник помогает ей, она — ему; оба передают друг другу натянутым поводом иллюзорное ощущение большей безопасности. Срываясь, сыплются вниз камешки из-под ваших ног, а там, внизу, едва слышно шумит древняя армянская речка — свидетельница многих славных дел — Воротан.
Когда вы чуть попривыкнете к мрачным очертаниям голых скал, к этой вертикальной пропасти и, главное, к этим масштабам, которые своей грандиозностью неизбежно уничтожают ваш страх, — вы начинаете себе казаться чем-то вроде мухи, ползущей по потолку головой вниз. Как у мухи не кружится и не может кружиться голова за несоизмеримостью окружающих масштабов с пределом ее восприятия, так и вы побеждаете страх несоизмеримостью высоты и глубины ущелья с размахом вашего эмоционального отклика. Минута — и вы привыкли, бездумно ступаете за лошадью проводника, осмотрительно, как она, ставите ногу пяткой набок и уже с любопытством озираетесь, дыша полной грудью.
Над вами, на скале, как бы продолжая отвесную ее вертикаль, сырые, стройные, в невыразимо гордой красоте своих изящных пропорций высятся… Но тут надо сделать оговорку: высились. Еще в 1925 году, когда привелось мне впервые проделать описанный путь, я могла любоваться великолепием одного из самых мощных памятников средневекового армянского зодчества — знаменитым Татевским монастырем, чьи стены венчали вертикальное ущелье над Воротаном. Землетрясение разрушило его, и сейчас от Татева остались одни стены.
Вот что рассказывается о постройке Татевского собора:
«В 895 году епископ Ованнес с помощью князя Ашота построил прекрасную церковь во имя Петра и Павла; в 100 локтей вышины был ее купол на двух столбах».
Окончив постройку этого собора в 11 лет, епископ Ованнес воздвиг недалеко от церкви, насупротив южных дверей, «удивительный столб, сложенный из мелких камней». Здесь в XIV веке существовала знаменитая богословская школа, в которой учился армянский философ Григорий Татевский.
Много раз подходили сюда враги и разоряли монастырь, но никто не разрушил Татев с той страшной силой, с какою ударила эти стены земля. Когда на исходе X столетия сюда вторглись арабы, они сожгли церковь и «хотели было разрушить и знаменитый столб, но
Усталая, взошла я на самый верх площадки и, сдав лошадь проводнику, с наслаждением вдохнула воздух высот. У старых армянских построек, расположенных высоко в горах, он не только обычно разреженный, бодрящий и прохладный, но и отдает старинною памятью тысячелетий, ароматной сухостью вереска, озоном мха, точащего камень своими сырыми корешками, голубиным пометом, — множество голубей живет в старых колокольнях, — неуловимым дыханием самого древнего камня, тронутого бактериями. И все это плывет, как пузырьки над чашей, на волне теплого, идущего снизу, из глубокого ущелья, густого, плотного нижнего слоя воздуха, растворяющегося в холодке верхних слоев.
Стройные серые стены — глубокого, благородного оттенка. Здесь был обнесенный колоннадой портик, где, по примеру Платоновой академии, обучение происходило на открытом воздухе. Изящная вязь армянского древнего орнамента покрывала плиты. Строитель Татевского монастыря был странным и остроумным архитектором; он построил монастырь с бесчисленными неожиданными тайничками, где можно было прятать и людей и оружие. О тайничках этих никак нельзя было догадаться снаружи: узкие, незаметные щели в стенах рассчитаны были так, чтобы дать внутрь полное дневное освещение, а в то же время остаться незаметными извне.
Спускаемся на гладкие серые плиты двора и тут видим «чудо», отпугнувшее арабов: высокую, стройную колонну на постаменте. Она кажется монументально-неподвижной, но сделана с фокусом: дотроньтесь до нее рукой, и колонна закачается на своем полукруглом каменном базисе. Но, раскачиваясь, она никогда не падает, а возвращается в исходное положение. Много архитекторов и инженеров перебывало в Татеве, чтобы разгадать тайну этого «чудо-столба». Думали, что под колонной положена ртуть и что базис вогнут наподобие коленной чашечки. Но секрет сооружения так и не раскрыт.
Стрижи и ласточки летают сейчас над висящей, как разорванное кружево, стеной Татевского монастыря, уцелевшей среди развалин. Мусор покрыл дворик, пустынно там, где строгие колонны окружали портик. Но даже землетрясение пощадило знаменитую колонну. Впрочем, другая страница истории разворачивается сейчас перед нами.
В 1925 году, когда я была здесь, все хозяйство монастыря умещалось «на блюдечке», на небольшой площадке Татева. А в IX–X веках картина была другая.
По скудным данным летописей видно, что село Тэх было подарено монастырю царицей Шахандухт; деревни Арцив и Бертканеч куплены епископом Давидом; деревни Татев и Норашен подарены монастырю князьями; к X веку монастырь имел 5 деревень, а к XIII — 677 деревень. Руками крестьян, ставших закрепощенными, монастырь прорыл в X веке большой канал Акнер. О том, как богат был Татевский монастырь, можно судить по сохранившимся данным о другом маленьком монастыре: там епископ Гют обладал 1000 голов крупного скота, 12 тысячами баранов, 700 верблюдами, 600 лошадьми, 400 ослами. Каким же богатством располагал большой Татев! А теперь вспомним о положении крестьян и горожан в IX веке. Из них выколачивали дань арабские чиновники:
«Рамиков, не имевших возможности платить дань, колотили чем попало, вешали и часто зимой заставляли раздеваться и залезать в озеро»[95].
Когда возвысился армянский княжеский род Багратидов и армяне получили свое национальное правительство, из крестьян стали выколачивать дань не меньше, а гораздо больше. Если при Омайядах, в VII–VIII веках, Армения платила 500 динаров дани, то при Багратидах, в X веке, она должна была платить уже 120 тысяч динаров. А к дани прибавились местные налоги — подушный, поземельный, за имущество, за ловлю рыбы, за соль, за орошение, отработки всякого рода, обильно взимавшиеся собственными князьями, духовными и светскими[96]. А тут еще войны и междоусобицы, ложившиеся всей тяжестью на плечи крестьян. В X веке был страшный неурожай, голод и мор. Крестьяне, закрепощенные Татевским монастырем, не вынесли, — они восстали. Первой восстала деревня Цура-берд, за нею другие. Шесть лет, с 909 по 915 год, боролись мужественные жители горных сел. Цурабердцы отказались платить налоги, осадили и разгромили ненавистный им монастырь, с великою ненавистью против церковного ига вылили на землю драгоценное мирро, считавшееся святыней, убили помещика-епископа Тер-Акопа. Монастырь запросил помощи у царя Васака, и деревня Цура-берд была разрушена до основания.
Когда смотришь отсюда по прямой линии на горные гнезда деревень вокруг этого головоломного ущелья, представляешь себе армянина-крестьянина, кропотливо трудящегося над клочками пахотной земли, разбросанной между скал, и видишь, как грозы и ливни смывают эту скудную землю, как солнце и засуха палят, и сжигают ее, как льется десятками лет крестьянский пот, увлажняя эти клочки, — а хищная длань монаха вместе с десятками рук царских и чужеземных сборщиков, чиновников, богачей, кулаков протягивается к собранному с таким трудом урожаю, — когда представишь себе все это на короткий миг, уже по-другому, не с чувством любования его архитектурой, взглянешь на неподвижную сень монастыря.
