чмокнул ее в плечо, проделал то же самое со своей супругой и ринулся к лестнице. За ним пошла Гуля, спустив платочек на плечи и открыв свои рыжие косы. Но «бумажная ведьма» задержалась возле меня. Она перевела дыхание и устремила на меня свой птичий, ничего не выражающий взор.
— Пан доктор своими глазами видит, что все кончилось благоприятно. Пану доктору известно, сколько они перенесли. Но что было — то было, и не станут они трогать прошлого. Однако пусть теперь остерегаются. Теперь она сама знает, как ей поступить, если что-нибудь такое повторится. Ох, пусть это все хорошенько запомнят!
Она покивала внушительно головой и скрылась. Итак, ни она, ни Гуля ничего еще не знали! Хансен и не подумал сказать им о разводе. Но мог ли он предлагать развод умирающей женщине? Не ждал ли он, как и мы все, быть может тайком от себя самого, — легкого выхода из всех затруднений? Но вот Гуля снова очутилась перед нами жива-живехонька, встала во весь рост, заняла свое место и оскалила свои острые лисьи зубки. Проблема опять не снята, и решение вопроса опять зависит от трех, а не от двух. Я горько усмехнулся цинизму своих мыслей. Мимо пробегала Байдемат с младенцем на спине. Я подумал секунду и позвал ее. Вырвав из блокнота листок, я уведомил Маро о выздоровлении и приходе Гули и о том, что она еще ничего не знает о разводе, и о том, что я иду на лесопилку к Хансену и прошу ее прийти поскорее туда на совещание.
— Ты понесешь это барышне Марии, да поскорее! Понимаешь?
Байдемат легонько повела плечом и скользнула по мне лукавым глазом. Свернув листок трубочкой, она сунула его в зубы, подбросила младенца повыше на затылок, уцепила его обеими руками за ноги и помчалась во весь дух. Я поспешил в другую сторону. Спускались сумерки, лязг пил становился медленней и тише; кое-кто из рабочих прекратил работу и сидел на бревне. Я поманил за собой Хансена и, когда мы дошли до желоба, остановился.
Хансен казался бледным и истощенным; от него опять пахло острой металлической пылью. Таким он был всякий раз после целого дня работы, в сумерках. Я кратко сообщил ему обо всем.
— Вы позвали сюда Маро? Но если за мною придут из дому?
— Скорей всего не придут! Они хотят, должно быть, устроить вам сюрприз. Но, во всяком случае, мы спрячемся за озеро.
— Хорошо, — ответил Хансен.
Минут пять мы поджидали Маро, и оба молчали. Наконец наверху появилось светлое пятнышко, и Маро, в легком платьице и платке на плечах, спустилась к нам ни быстро, ни тихо, очень ровная, очень спокойная, со странным, неподвижным выражением на лице. Тогда мы втроем, как заговорщики, и все еще молча, пробрались под желобом к озеру, обошли его и спрятались в беседку барбариса, ярко-рыжую от осени. Маро плотнее закуталась в платок. Она озябла и дрожала. Я заговорил первый:
— Дело в том, Маро, что ему, на мой взгляд, следует перебраться из флигеля к вам. Тянуть это дольше невозможно. Если хотите, я беру на себя переговорить со старухой и с Гулей, и уж лучше им теперь не встречаться, вы согласны?
Маро как-то странно поглядела на меня, потом на Хансена.
— Погодите, — сказала она ровным голосом и отворотилась. Руки ее лежали на коленях, посипев от холода. Веки слегка распухли — утром она плакала. Что у нее на душе — я разобрать не мог. Наконец она снова повернула к нам спокойное лицо и произнесла:
— Мне кажется, им непременно нужно встретиться. Филипп, слышите? Пойдите сегодня к ней, и не нужно ничего пока говорить.
— Но тогда?.. Но где же ему ночевать? — довольно глупо вырвалось у меня.
Маро подняла на меня невинные глаза все с тем же странным, остановившимся взглядом.
— У них.
Хансен завозился на своем бревнышке. Он протянул руки к Маро и хотел взять ее пальцы в свои, но она судорожно их вырвала. Не ревновала ли она к Гуле? Что с ней происходит?
— Филипп, погодите немножко, не трогайте меня… Ах, погодите и подумайте. Ваша жена вернулась. Надо у нее спросить, захочет ли она вас отдать.
— Марья Карловна, у нас так не делается, и, конечно, она не захочет. Ведь я вам все говорил. Теперь вы начинаете сначала! — нетерпеливо вырвалось у Хансена. — Решать так решать. Или объявить все сразу, или…
— Или? — спросила Маро.
— Или оставить все по-прежнему.
— Тогда оставим все по-прежнему. — Она встала, повернулась и хотела идти. Я сидел, совершенно сбитый с толку.
— Маро! — воскликнул Хансен, кидаясь к ней. — Маро, вы сердиты на меня. Так нельзя ничего решать.
— Нет, я не сердита на вас.
— Ну, так дайте мне ваши руки!.. — Он протянул к ней свои.
— Нет, — ответила она тихо. В голосе ее была странная матовость, делавшая его беззвучным. — Не трогайте меня. Сейчас это совсем не нужно. Филипп, пожалуйста, поймите меня по-настоящему. Очень важно, чтоб вы все поняли. Надо вам самому выпросить у жены согласие на развод, иначе мы не будем счастливы.
Хансен взглянул на нее, опустил руки и побледнел еще больше.
— Это значит, что нам надо попрощаться. Вы это сами знаете. Жена меня любит, насколько может любить, и по доброй воле не отпустит. Или, вы думаете, она все поймет и благословит?
— Филипп, Филипп, — шепнула Маро с болью. — Сколько раз мы говорили об этом и ссорились. Сколько раз мы оба сознавали, что надо сделать… И вот пришла минута. Неужели мы станем трусить и лицемерить?
Она подошла к бревну и села, уронив лицо в ладони.
— Вы корите меня, ну, а если бы я позвала вас сейчас к себе и решила одна, — были бы вы счастливы? Были мы счастливы эти дни? Я люблю вас больше жизни, вы знаете. Только этого, кажется, мало… Не глядите так! Вы жалеете меня, я жалею вас. Ну, — давайте перестанем жалеть, — и как тогда нужно будет решить?
Хансен опустился перед ней на колени и положил белокурую голову ей на руки. Она вздохнула тихонько и глядела на него сверху вниз:
— И этого сейчас не надо, нет. Ах, вы тогда не прогнали меня. Теперь это больнее. Ну, Филипп, посмотрите на меня. Филипп, самое дорогое, самое чудное — об одном думать одинаково. Дайте мне посмотреть на вас. Вы думаете сейчас так, как я? Да?
Он поднял голову, и они долго-долго глядели друг другу в глаза.
— Прощай, — медленно сказала Маро, нагибаясь к его губам, — прощай, прощай! — Каждое слово точно выходило из страшной глубины, но голос ее был спокоен. — Будь радостен… Только, о, Филипп… не люби ее сразу. Н-не забывай… — Голос ее дрогнул, она отвернулась, оттолкнула его рукой и пошла наверх, в темноту…
Хансен остался лежать у бревна, спрятав голову в руки.
Глава двадцать пятая
ГОРЫ В СНЕГУ
Всю ночь бушевала буря. Я глядел в темноту, прислушиваясь к ее гулу. Мне не спалось. Но к утру сквозь щели ставен легли на полу золотистые прямоугольники: это наступил солнечный день, первый ясный день за целую неделю.
И какой же это был день! Ветер прогнал туманы, очистил небо и запорошил горы снегом по пояс. В воздухе стоял колючий холод. Скамьи, крыши и бревна были усеяны мельчайшей чешуей кристалликов, едва таявших от прикосновения. Иней покрыл и листья на дорожке, хрустевшие под ногами. Я вышел, вдыхая чистый, опрозрачненный воздух. В куртке жгло меня солнце, и, сбросив ее, я почувствовал колючую
