– Ну а от самого Зевса есть польза?
– Пока не ясно, – с сомнением ответил Громов. – До того как противник вывел из строя последний портал «планета—орбита», наши ребята успели перенести в подвалы оборудование из двести третьего модуля рембазы, но этот хитромудрый доктор до сих пор колдует над его настройкой.
– Вы бы его как-нибудь простимулировали, – попросил Ямата. – Мой симбионт уже пищит от возмущения, да и энергия в оружейных накопителях кончается.
– А вы экономьте, – назидательным тоном посоветовал Аврелий. – Где кулаком, где коленкой под зад этим соплякам поддавайте.
– Так и делаем, – заверил Георгий. – Только они же невменяемые. Лезут, несмотря на тумаки. Им, для полноты картины, не хватает лишь красных шарфов и пены на губах, были бы вылитые футбольные болельщики...
Автономные реакторы вырабатывали гораздо больше энергии, чем требовалось для освещения просторного зала и стабильной работы аппаратуры, а потому инженеры не постеснялись перекрыть все выходы дополнительными силовыми полями. Они могли включить и генераторы ментальных помех, но в этом случае бункер остался бы без связи с действующими вне его стен разведчиками, а также Воинами, которые сражались в прилегающих к подземелью коридорах и залах.
– Что такое война? – склонясь над экраном электронного микроскопа, рассуждал Васильев. – Бесконечные марши, неразбериха, голод, болезни, жизнь в подвалах и руинах, а еще привычка к смерти, к ее запаху и виду. Люди боятся войны, но в то же время не могут жить в полном спокойствии, ведь агрессия у них в крови. Лишите человека возможности воевать, и он сойдет с ума. Потребность в разрушении тем выше, чем более упорядочена жизнь.
– Как-то странно вы рассуждаете, – заметил расположившийся в ближайшем кресле Громов. – Часом, не заболели?
– Все может быть, – Васильев усмехнулся и пожал плечами. – Не понимаю, что вас не устраивает в моих рассуждениях.
– Зачем стремиться к разрушению, если живешь как в раю? – спросил Воин. – Нелогично.
– Как раз наоборот, – возразил доктор. – Разум человека требует развития, действия, причем постоянного. А рай – это застой. В таких условиях разум гибнет. Вот вы согласились бы погибнуть среди райских садов?
– Лучше помучиться на грешной тверди, – ответил Аврелий.
– Потому человек и стремится сначала все сделать как можно более удобным, а затем разрушить свой рай до основания, – прокомментировал Васильев его ответ. – Рай – это смерть, хотя жизнь – это ад. Кущи ничем не лучше раскаленных сковородок. Да и не бывает одного без другого, ни в природе, ни в людях. В каждом из нас есть и небо, и преисподняя. В равных дозировках. В результате их борьбы внутри человека берет верх то созидательное, то разрушительное начало. Так мир и катится куда-то вдаль на «маятниковой тяге». Возможно, к светлому будущему, хотя скорее – к будущему самому обычному, полному тех же страстей и пороков, что и настоящее.
– Человека можно изменить при помощи воспитания или научными методами, – заявил Громов. – Чтобы он созидал больше, чем успевает разрушить. Каждый раз начинать с нуля – накладно, да и неинтересно.
– Раз человечество до сих пор не вымерло, космос пока еще побеждает хаос, но происходит это естественным путем, и жалкие потуги воспитателей или ученых тут ни при чем, – ответил Виктор, переключаясь на просмотр каких-то схем. – Вспомните, как спартанцы воспитывали из своих детей непобедимых воинов. Прошли годы, и армию этих грозных солдат разбили фиванцы. Никакое воспитание не сделало лакедемонян непобедимыми навечно. Что же касается научных методов, результат самого крупного за всю человеческую историю эксперимента по теме «Искусственный отбор и генетическая трансформация» беснуется по ту сторону дверей в этот бункер... Вот так-то, Аврелий Маркович... Чего-то не хватает... Никак не пойму – чего? Вы, случайно, не знаете?
– Откуда мне знать? – Громов пожал плечами. – В генетике я полный профан, в вирусологии – тем более...
– Пожалуй, общемедицинским опытом и хорошим оборудованием нам не обойтись, – поднимаясь из-за стола, заявил Васильев. – В схеме действия препарата не хватает одного важного звена. «Чаша Спасения» должна блокировать любые искусственные гены, независимо от того, какое поколение представляет титанов, но я пока не могу найти этот общий для всех модификаций наших генов знаменатель. Всего одна биохимическая формула! Наверняка она была прекрасно известна любому лаборанту олимпийских ученых, но, чтобы найти ее заново, мне потребуется непозволительно много времени.
– А вы заберитесь во внутривременную капсулу, – не без иронии посоветовал Аврелий. – Там у вас этого времени будет сколько угодно.
– В капсулу? – Васильев взглянул на Громова так, словно его посетило неожиданно яркое озарение. – Ну, конечно, в капсулу! Надеюсь, Аврелий Маркович, вы не откажете мне в любезности?
– Смотря в какой, – настороженно ответил Громов.
– Посетить мою скромную клинику, – пояснил доктор. – Здесь недалеко – в паре кварталов.
– Это еще зачем? – Аврелий подозрительно прищурился.
– А затем, старый хрыч, что из всех убийц, участвовавших в разгроме земных лабораторий, ты единственный, кто остался в трезвой памяти, – приблизив свое лицо к лицу Воина, прошептал Васильев. Выдав это обвинение, он выпрямился и продолжил говорить обычным вежливым тоном, с нормальной громкостью: – Ваша память наверняка хранит в укромных уголках воспоминания об интерьере олимпийских святилищ науки. Возможно, вы сумеете вспомнить то, что видели мельком, или это всплывет как фон для каких-то иных воспоминаний. Ученые любят для лучшего осмысления проблемы развешивать на стенах тезисы своих работ. Если вы хотя бы мельком видели нужную мне формулу, я сумею извлечь ее из вашей памяти.
– Надо было тебя все-таки стукнуть головенкой о дерево, – оправившись от дерзкого выпада Зевса, с сожалением произнес Воин. – Какие, однако, подлые гены достались тебе от мамаши! На три поколения хватило, да еще как хватило! Что сынок, что внучок, что правнук – титано-олимпийцы хреновы – негодяи, словно на подбор! Пожалел я, дурак, семьдесят лет назад родную кровь, вот теперь мучаюсь!
