выйти на петербургскую рабочую организацию, если таковая существует! То-то было бы неплохо! Сами понимаете, как сие было бы престижно для нас! Организация действует под боком у Департамента полиции, а мы, из Москвы, обнаруживаем ее!..
— По-моему, это реально. Сивохин — далеко не Бруснев. Пожиже. Пока что он топорщится, но не очень. Думаю, что в самое ближайшее время он даст нужные нам показания. — Иванов усмехнулся. — Есть тут у меня соображение… вот какого характера… Вместе с Сивохиным был арестован в Петербурге некто Александров. Совсем еще юнец. Ершистый. Неуравновешенный. На допросах плетет всякую околесицу. В ходе расследования была выявлена еще одна фигура: дружок его Василий Воробьев. На квартире отца Воробьева Александров и проживал в последнее время. Этот Василий после ареста Александрова был тоже арестован. Зацепили его на пустяке, но вот этот-то пустячок я и намерен использовать, зная теперь натуру Александрова, который за друга, видимо, готов в огонь и в воду. Ну а ежели Александров разговорится, то, используя его показания, нетрудно будет нажать и на Сивохина… А может быть, и на Бруснева!.. Но весьма, весьма неподатлив этот Брусвов.
— Постарайтесь, Александр Ильич! Надо как-то убыстрить…
— Стараюсь, Николай Сергеевич! Дело-то весьма разветвленное, непростое.
— Не я тороплю вас. Сам понимаю: как важно тут все распутать неторопливо, основательно. Но вот и сам Дурново интересуется (сегодня от него запрос по этому делу получен!), и наш новый обер-полицмейстер проявляет нетерпение… — лицо Бердяева тронула усмешка. Усмешка означала: «Ох уж этот Власовский! Лучше бы он не лез не в свои дела, этот фанфарон и держиморда! Такому не дело важно, такому лишь бы побыстрее отрапортовать вышестоящему начальству…»
Усмехнулся ответно и Иванов: он прекрасно знал о неприязни своего шефа к Власовскому, за короткое время прославившемуся на всю Москву своими кутежами и самодурством.
— Думаю, что в ближайшее время следствие значительно продвинется… — сказал он.
Бердяев кивнул, поднимаясь:
— Не смею вас долее задерживать, Александр Ильич!..
Утром следующего дня подполковник Иванов вызвал на допрос Валериана Александрова.
— Зимой прошлого года, — начал он допрос, — вы дали своему приятелю Василию Воробьеву вот эту тетрадочку, писанную обыкновенными чернилами и озаглавленную «Письма вечного каторжника к случайной знакомой в Сибири». Вы попросили его переписать эту тетрадочку, не сказав, для какой цели. Цель же была преступная: переписанное Воробьевым затем подлежало гектографированию… Получилось так, Александров, что вы подвели своего друга, который, как мне теперь известно, делал вам только доброе. И вот он оказался под следствием, как политический преступник… — Заметив, что Александров побледнел, подполковник сделал паузу и, неожиданно возвысив голос, продолжил: — Но! Своего невинно тонущего друга вы можете спасти, поведав следствию обо всем, без утайки…
— Я все скажу, все! — в крайнем возбуждении заговорил Александров. — Будь что будет, но умоляю об одном: не губите моего товарища! Он ни в чем не виноват!..
— Тогда — пожалуйста! Рассказывайте. Напомню: нас интересуют Бруснев, Сивохин, Цивиньский, Красин… Все, что знаете об их деятельности!
Александров кивнул, как норовистый конь, понуждаемый уздой, и начал рассказывать.
Подполковник Иванов удовлетворенно покачивал головой: мол, рассказывайте, рассказывайте, Александров, не останавливайтесь! Он был доволен: удалось-таки подобрать ключик и к этому упрямцу, который наговорил ему до этого допроса «семь верст до небес и все лесом». Любой, самый упорный, подследственный обязательно «раскроется», надо лишь подобрать этот самый «ключик»!
— Так вот мне хотелось бы спросить вас, Александров… — В голосе подполковника появились чуть ли не отеческие нотки. — Вот вы так старались не выдать Сивохина, ни Бруснева, а ведь если бы задумались, увидали, что и тот и другой поступали бесчестно по отношению к вам. Они использовали вас, ничего не подозревающего, в своих тайных и опасных целях! Разве так поступают порядочные люди?! Более того, они через вас ввергли в преступную деятельность и вашего товарища, вовсе уж ничего не подозревавшего! Вы не выгораживать их должны бы, а как можно больше помочь следствию в их изобличении!
— Так я и помогаю… — произнес Александров.
— Что можете сказать о Цивиньском и Красине?
— Студента-технолога Цивиньского знаю. Ходил к нему с книгами и письмами от Сивохина. Несколько раз. У Бруснева я Цивиньского не встречал ни разу. Красина, показанного мне на фотографической карте, видел у Бруснева часто, когда тот жил на Можайской улице. Позапрошлой зимой Красин приходил к Брусневу в форменном платье и, переодевшись в другую одежду, уходил, а куда уходил — этого я не знаю. С Брусневым они говорили, мешая французский язык с русским, так что я не понимал их.
— Вот видите! У них к вам полного доверия не было, а вы им так доверялись! — опять не преминул заметить подполковник.
Александров никак не откликнулся на это замечание.
— Мне все-таки любопытно было бы услышать от вас: почему вы так сошлись с Брусневым? Только поменьше ваших рассуждений и побольше фактов! — Подполковник поморщился: ох уж этот разговорчивый юноша!
— Но какие тут факты?! Это вытекает прямо из того моего нравственного состояния, в котором я находился во время моего первого знакомства с Брусневым. Я всю кизиь видел вокруг себя людей, которые меня ненавидели и которых я презирал. Один Бруснев подал мне руку, расспросил меня, выслушал, принял во мне участие. Мне было тогда пятнадцать лет. Естественно, что я к нему привязался. Какой же тут может быть факт?!
Подполковник поморщился: эти восхваления Бруснева — они отнюдь не ласкали его слуха. Вон и Сивохин на последнем допросе тоже воздал Брусневу от всей доброй памяти о нем: «Впечатление он на меня произвел весьма сильное как своею начитанностью, так и своим гуманным обращением, которого мне ранее не приходилось встречать… Его ровные и гуманные отношения ко всем без исключения, его ласковые и добрые слова ко всему бедному люду и труженикам должны были, вероятно, отразиться на мне… Я видел в нем человека в высшей степени развитого, гуманного и образованного…»
— К Брусневу душа сама тянулась, — продолжал Александров. — Сивохин уже не то. Я с ним постоянно спорил, даже грызся, потому что Сивохин — это вопиющее противоречие. Я же этого не сношу.
— А почему вы доверялись Сивохину?
— Доверялся, скорее, он мне, поскольку мои дела не требуют, чтоб я с ними скрывался.
— Тогда почему Сивохин доверялся вам?
— Спросите самого Сивохина: почему он мне доверялся, как он на меня смотрел, к чему меня готовил? Я этого не знаю…
— Ах, Александров, Александров! Пустые все слова! Не чувствуется в вас искреннего раскаянья. Из вас показания надо вытягивать… — подполковник поморщился.
— Это — неправда! Я говорю все, что знаю. Не могу же я сочинять то, чего не знаю! Относительно Бруснева и Сивохииа я больше ничего не могу сказать…
— А вот те два стихотворения революционного держания, отобранные у вас при обыске… Сам факт их написания вами, он не свидетельствует о влиянии Бруснева на ваши умонастроения?..
— Стихи написаны мною были в 89-м году, весною. Тогда я с Брусневым еще мало был знаком, а потому источник надо искать не в нем, а во мне самом. Всю жизнь был забит и загнан. Был очень отзывчив на чьибы то ни было страдания. Это — раз. Затем: я ведь постоянно был среди студенчества.
— Довольно, довольно, Александров! — в нетерпении остановил подполковник чрезмерно словообильного юношу. — Поменьше рассуждений. Отвечайте лишь по существу.
— Я отвечаю «по существу», как вы изволили выразиться… — Александров обиженно шмыгнул носом. — Я бы всего этого вам, наверное, не сказал, если бы здесь не был замешан Василий Воробьев. Во всяком случае, если будет отвечать Бруснев, то — за дело, если я… тo — за глупость (но что теперь поделаешь?!). Если же будет привлечен к ответственности Воробьев, то это уже будет прямо по моей вине. Мне было чересчур тяжело выводить на чистую воду Бруснева, но в тысячу раз будет тяжелее, если совсем не виновный ни в чем мой товарищ подвергнется хотя бы самому кратковременному аресту. Повторяю еще
