приходят на ум слова песни.
Как давно я пела! Не до песен сейчас. Да и голос звучит как из могилы. Сама ему дивлюсь, когда в минуту отчаяния прорвется песня. Несколько дней не брала в руки перо. Настроение было препротивное!
Опять пропали три дня на хождения по кабинетам городской управы. Наряд на картошку все еще не выхлопотала, зато добыла наряд на хлеб, и по новой норме — по 200 граммов. На неделю-кило четыреста. Нам на семерых — и за один раз не успеешь как следует вкусить, потому что вдоволь наедаешься им лишь во сне. Говорят, что эту же норму получим и на следующей неделе, — разумеется, если штадткомендант не встанет с левой ноги и если его не будут душить кошмары «партизанщины»…
Учителям пока что дали как «работающим». Остальная часть населения получает 200 граммов раз в месяц (фашистская рептилия обещает — дважды в неделю). Наряд получила в понедельник, а во вторник я, Анастасия Михайловна и техничка, запасшись мешками, с радостными глазами торжественно отправились на хлебозавод. На хлебозаводе тепло, уютно, пахнет хлебом. Завод-то наш, хлеб тоже наш, а на каждом шагу — серо-зеленые шинели чужеземцев! В глазах темнело не столько от голода, сколько от ненависти, от злости. Полные хлебом грузовики — для них, грабителей.
А хлеба, хлеба сколько увидели! Но есть мы его могли только глазами. Выбирала наиболее пышную хлебину и мысленно смаковала каждый кусочек. Жадно вдыхала теплый запах печеного хлеба и люто ненавидела сытые, самодовольные рожи фашистов, которые совершенно равнодушно отбирали несколько машин наилучшего хлеба, бракуя из-за какой-нибудь ничтожной мелочи целую машину. Недопустимо обидным было хозяйничание этих чужеземцев на нашем заводе.
Представители разных немецких организаций, точно откормленные кабаны, мордастые, пузатые, похаживали между стеллажами с хлебом, не удостаивая никого из присутствующих взглядом (в глазах каждого из нас прочитали бы лишь суровую ненависть к себе!). Перед ними по-собачьи юлили, заглядывали им в глаза несколько переводчиц.
Два часа провели мы на хлебозаводе, пока получили положенные нам по весу 40 буханок. Какими же горькими были эти два часа!..
До трамвайной остановки — немногим больше километра — тащились очень долго, хотя мешки были не такие уж тяжелые. Техничка нас опередила («Мне легче нести без передышки. Такая уж у меня натура!»), а мы с Анастасией Михайловной несколько раз присаживались отдыхать.
— Ну и ну, точно камни тебя придавили, — отдышалась Анастасия Михайловна. — Посидим, спешить некуда. Паша подождет нас у трамвайной остановки.
— Дожили…
— Да, тяжело и обидно. Но всему свой конец. Каковы сообщения последних дней? Читали газету?
— Снова продвигаются. Уже в Крыму.
— Лупит их там мой Сева, ох и лупит! Дожить бы до встречи.
— Где-то и наш Гриць да два Михаила… Сидели на безлюдном месте, можно было без опаски говорить обо всем во весь голос.
— Продвижение это до поры до времени. Недаром спешили с «блицкригом»… Недолго будут жрать наш хлеб, подавятся. Вы обратили внимание на немца с крестами, который прохаживался около весовщицы? Классическое чудовище.
Тронулись. Навстречу попались несколько голодных теней с глазами-пропастями.
— Откуда хлеб?
— С хлебозавода, по немецкому наряду…
— Значит, наши тоже получили, с утра еще ушли.
И тени людей повернули назад.
Порог школы переступили торжественно: нас ждали, нам выбежали навстречу.
— Таки несут! Смотрите — хлеб!
— Не зря, выходит, ждали.
— А я даже понятия не имел о том, что будет хлеб. Случайно зашел — и хлеб…
— По скольку же его достанется на человека?
Тяжело и горько!
Хлеб делила Анастасия Михайловна. В списке оказалось несколько «мертвых душ», поэтому всем досталось по килограмму девятьсот. Буханка, полбуханки и маленький довесок. Анастасия Михайловна скрупулезно точно поделила 40 буханок на двадцать четыре души. О получении хлеба учителя были немедленно оповещены. Некоторые, получив свою долю, тут же усаживались и, прижимая сокровище к груди, принимались жадно поедать довески. Детей у таких не было, домой они с хлебом не спешили. Но едва Анастасия Михайловна успела развесить хлеб, как жевать начали все. Комната словно осветилась радостным блеском голодных очей, запавшие и побледневшие щеки покрылись слабым румянцем. Хлеб!
Он воскресил у всех надежду на то, что удастся как-то выжить, устоять на ногах; каждая его кроха казалась чудодейственной.
Вечерам, засыпая, я впервые за все время своих мытарств испытывала чувство глубочайшего удовлетворения от того, что сделала для всего коллектива: вовремя вырвав наряд и ускорив его реализацию, я не дала ему пропасть. Этой ночью мне снился хлебозавод. Длинный-длинный ряд вагонеток, на которых установлены ящики с гнездами для хлеба. Румяные, пышные буханки — все до единой — наши и по-родному улыбаются мне. А на заводе — ни одного немца. И на улицах грузовики с хлебом — наши. Много хлеба, полный достаток…
Вчера снова убила день на хождение по «панам». Должна во что бы то ни стало вырвать наряд на картошку. Домой возвращалась усталая, голодная, разочарованная, с мутью на душе.
Проблема картошки меня сильно донимает: сколько исходили зря, а тут еще рукавички потеряла. И какие! Новенькие рукавички. Михаил купил. Берегла их как зеницу ока, зарок дала: сохранить до встречи с Михаилом. И вот тебе раз. Готова была зарыдать от обиды и досады. Но тут же внушила себе, что это даже к лучшему, хорошая примета — мы зато не потеряем друг друга. Эх, о чем тут думать, что там эти рукавички! Сущие пустяки.
Так думая, подошла я к дому и, только переступила порог, увидела, что у нас гость. Да еще какой! Накануне возвратился домой Мишин брат Борис и теперь сидел у нас с женой. В комнате шум, гам, все радостно возбуждены. Боря живой! А мы, зная из его последнего письма к жене, что в день оставления Харькова нашей армией он был тяжело ранен и лежал в госпитале, уже оплакивали его. Все были убеждены, что либо он умер от истощения, либо фашисты его сразу же пристрелили.
Борис рассказал о том, что пережил. Легкораненые успели отступить вместе со своими частями, а за ними, тяжелоранеными, должен был прилететь самолет, но не успел. Их было несколько человек командного состава. Погибнуть люди не дали. Медицинский персонал госпиталя передал их в надежные руки за несколько часов до вступления в город фашистской армии. Это спасло людей от плена и концлагеря, где их ждала неминуемая гибель.
Едва став на ноги, Борис покинул город, добрался до какого-то глубинного села Харьковской области, где продержался все эти месяцы. Несколько окрепнув, Борис начал помогать колхозникам в молотьбе. На какое-то время Борис думает и сейчас туда податься — надо семью поддержать. Затем он на время, пока подкатится поближе фронтовая волна, пристроится для отвода глаз куда-нибудь на работу здесь, в тылу врага. А волна эта, несомненно, подкатится! Война только-только началась, все события еще впереди. А в Москве этому «фюреру» не бывать. Спокойствие и уверенность оккупантов показные. Немцы несусветно врут, стараясь обмануть народ. Уже началось партизанское движение. Скоро земля загорится под фашистами.
Спокойствие и уверенность Бориса подняли у всех настроение.
Когда пошла проводить Бориса и Лару, за калиткой завела разговор о том, что уже сейчас необходимо подбирать надежных людей, искать связи с подпольем.
— Об этом мы с вами, Оксана, еще поговорим. Главное — терпение, побольше терпения и осторожности, — подчеркнул Боря, зная мой характер. — Лара тоже с нами, — кивнул он на жену, которая
