А вот один, еще довольно крепкий пленный, несет на спине обессиленного товарища. Он спешит изо всех сил. Должно быть, местный и где-то недалеко его родной дом. А вот двое ведут под руки третьего, закутанного в платок… Через несколько шагов и этих увели в свой двор две женщины, — посторонние женщины, которые приведут их в человеческий вид, а затем сообщат о них родным, помогут добраться домой.
Пленные понемногу исчезали: люди растаскивали их в разные стороны, — но толпа все росла и росла. Неизвестно, чем бы все это закончилось, так как людской поток уже хлынул на Крещатик, но тут на углу улицы появились полицаи, а за ними несколько гестаповцев, верхом, с резиновыми палками. Прозвучал выстрел. Второй…
Поток, не унимаясь, расползался по переулкам и подъездам.
Прошли несколько немецких офицеров, здоровенных, кровь с молоком, в блестящих мундирах. Самоуверенно и спокойно шагали они по нашим тротуарам, весело переговаривались, смеялись.
На лестнице какого-то дома, куда заскочила, как только на улице появились полицаи, простояла несколько минут. Улица была видна отовсюду как на ладони. Не сразу заметила, что я не одна в вестибюле. Недалеко от себя в углу услышала приглушенный разговор:
— Как ты думаешь: откуда они могли вырваться?
— С Керосинной. Откуда же еще? Ходят слухи, что их пригнали туда из Житомирского лагеря и понемногу отпускают, чтобы убить в народе веру в боеспособность нашей армии.
— К счастью, эти вовремя исчезли с глаз, а то полицаи и гестаповцы всех бы их на месте расстреляли за то, что собрали вокруг себя столько народу.
28 ноября
Вечереет. На дворе мороз. Окна разрисованы с подлинным художественным мастерством настоящей зимы. Но снега еще нет: выпадет — растает. Ветер сушит землю, и кажется, будто на дворе еще стоит глубокая осень. Однако мороз намного раньше обычного положил начало зиме. Ко всем несчастьям и зима нынче ранняя. Хорошо, что «Киевтопливо» успел снабдить киевлян дровами до 19 сентября. Теперь хоть холод не будет досаждать людям, хоть тепло принесет им немного радости.
Час назад приехала из города. Мытарилась по разным учреждениям. Вроде как что-то получится с хлебом: дадут и преподавателям по сто граммов (иждивенцам — нет). Для удобства будут давать («Дышать бы им не давало!» — замечает по этому поводу мать) сразу на неделю — шестьсот граммов.
Добилась приема у пана Медяника[4]. Фамилия эта полностью соответствует облику ее обладателя: свежая, сытая, с румяными щеками морда «пана» похожа на большую коврижку, посыпанную сахаром. Удивленно уставился на меня: учителя хотят картошки? Нет еще на это разрешения немецкого командования. Учителя просят патоки? Гм-м, раньше это еще можно было сделать. А теперь (каждое слово произносится подчеркнуто, с ударением на первом слоге) по приказу немецкого командования вся патока сдается армии, на корм лошадям.
— Чего так пани смотрит на меня? Если желаете, могу дать учителям наряд на кормовую свеклу. И не так уж далеко отсюда — всего двести километров. Пани недовольна?
«Пани» было просто не по себе от нестерпимого желания заехать «пану» со всей силой в его пунцовую морду.
Целый день было муторно на душе от этих мытарств, от необходимости, подавляя голод, обращаться к «панам» с деланной улыбкой (со злым лицам не примут!), изощренно лгать и хоть что-нибудь вырвать для коллектива, иначе люди протянут ноги.
Одно к одному — в это утро встретила в трамвае Шовкуна. До чего же мерзкое создание! Отпустил бороду на две половинки, «по-купечески». Лицо стало от этого еще более отвратительным, глаза-еще более наглыми. А говорит-то как! Сплошной жаргон, но еще более развязный, чем всегда.
— Куда это вы? В город? Дела вое? Я тоже к начальству.
— Где вы работаете? — спрашиваю, чтобы прекратить на этом разговор. Но куда там!
— Не хочу трудиться, при Советах наработался, хватит. Купцом решил стать. Достал конягу, тележку и разъезжаю. Вот вез продукты, а немцы их реквизировали. Мешок муки и бутыль растительного масла. Еду к коменданту. Мне должны возвратить. Правда, кое-что осталось…
…И как это чудовище могло быть учителем? Злила борода, которую он отпустил, рыжая, прилизанная, на две половинки расправленная. Этот-то с нетерпением ждал немцев.
— Ну, а вы как сейчас? Чем питаетесь? В село ходите? Да-а, выглядите-то вы, надо сказать, прескверно.
Отвела глаза к окну. К величайшему моему удовольствию, беседа прервалась — зашли несколько пассажиров, которые стали между скамейками и заслонили эту образину. Слышала лишь, как перечислял сидевшей рядом с ним женщине, что привез из села, что еще привезет.
«Такое чудовище выживет», — подумала я с ненавистью и, как бы в подтверждение своей мысли, услышала:
— Я-то выживу. Запасы есть. А вот большинство наверняка протянет лапы.
Наивная его соседка начала рассказывать о своих бедах. Нашла, чудачка, у кого сочувствия искать! Теперь учителя его хорошо раскусили. Ограбил квартиру одной эвакуированной учительницы. Жила в том же доме, что и он. Захватил две чужие комнаты вместе с вещами. Выкопал картошку и собрал все овощи с нескольких оставленных евреями огородов… Привел из-за Днепра двух коней, одного зарезал и еще похвалялся: «Мясо как свинина!» А вот на втором разъезжает по селам, обменивая награбленное добро…
Такой выживет.
А жаль!
На улице я всегда его избегаю, чтобы не здороваться.
…На ужин сегодня опять ничего нет. Уж несколько вечеров подряд ложимся без ужина. Счастливые были вечера со «свининкой»-нарубленной и солью посыпанной свеклой.
— Спеки хотя бы лепешку, — посоветовала матери.
Она посмотрела на запасы солодовой муки, которой осталось совсем немного, дня на два, и с тоской ответила:
— Надо было тогда побольше натащить ячменя…
С отчаяния замесила две лепешки. Вот они уже испечены и в одно мгновение уничтожены. Дети подняли крик. Их ни за что отшлепали, и не обошлось без слез. Поссорились и взрослые.
Гадко у меня сейчас на душе. Надо выйти на свежий воздух, прогуляться в саду, забыть о медяниках, шовкунах. Мерзко все это… На свежий воздух!
4 декабря
Три дня сыплет снежок. И не тает. Улеживается. Немножко, правда, отсырел, когда в один из дней наступила небольшая оттепель, но тут же подмерз. Сверкают ледовые дорожки.
Каждый раз, когда проходишь мимо катающихся, в голову лезет озорная мысль: эх, разогнаться бы, как в детстве, и на полном ходу проехаться! Но тут же обрываешь себя: куда уж там! И так еле двигаешься…
А ночи прекрасные. Вот и сейчас опускается такая же. Лунная, белая, морозная. Но она вызывает какое-то досадное чувство: и ночь оккупированная, не своя.
