знакомой:
— Из Киева? Ну, как там хозяйничает немчура? Опять готовится перепись населения и трудовая мобилизация? Вот мерзавцы, повсюду конфискуют сало, даже на базаре. А как у вас дела? Мрут люди, даже не успеваете их регистрировать? А мертвые воскресают? А нерожденные рождаются?
Я с испугом поглядела на него и оглянулась. На лесной дороге — ни души. Но страх, вызванный странной речью незнакомца, тут же начал исчезать. Этого человека, или кого-то похожего на него, я определенно видела то ли в бюро метрик, то ли где-то еще. Какие знакомые глаза! Очень выразительные, синие, и я слышала об этой характерной примете, запомнила ее.
Что-то делала я для него, кто-то, кому верю, ручался за него. Но кто? Незнакомец заметил мое замешательство и улыбнулся. И может же быть такая располагающая, мгновенно вызывающая доверие улыбка!
— Не пугайтесь. Просто я вас знаю.
— Кто же вы?
— А припомните…
— Пытаюсь, но припомнить не могу.
— То-то. Ведь вы никогда меня не видели. Но вас я всегда рад видеть. Догадался еще в машине, кто вы такая.
— А кто же, по-вашему?
— Регистратор и руководитель Куреневского бюро метрик. Хотите — скажу и вашу фамилию, имя…
— Говорите. Смеюсь и удивляюсь:
— Правильно.
— А сейчас знаю, куда идете и зачем. Знаю кое-кого из ваших знакомых.
Я опять растерялась на какое-то мгновение. Сердце забилось тревожно. В самом деле, к чему эти расспросы? Друг или враг передо мною?
Разгадка не заставила себя ждать.
— Не пугайтесь, я не сделаю вам зла. Просто хочу откровенно побеседовать. Пошли дальше, несколько километров нам по пути. Веселее будет. Вы в Мышки? И не с пустыми руками?
Подержал мою сумку, жакетку. Подождал, пока разуюсь и положу босоножки в сумку.
— Вспомнили?
— Нет.
— Сертиенко Григорий Платонович, собственно — его тень, так как перед вами сейчас человек с другой фамилией и именем. Сергиенко же Григория Платоновича вы «похоронили», выдали оправку о его смерти.
— Вспомнила… Только теперь вспомнила… Смеемся вдвоем. Вот как воскресают и являются с того света мертвецы!
— А вы отчаянная. Мне рассказывали о вас.
— Так вот какой вы! — говорю я, с интересом оглядывая его с ног до головы.
— Такой, как видите.
— А где вы живете сейчас?
— Не в Киевской области. Да вот пришлось заехать сюда, в район Дымеровки. Надо.
— И давно вы тут?
— Нет. Пробуду еще дней пять. Между прочим, зайду и к вам, на Куреневку.
— У вас такая прекрасная мать…
— А разве сын плох? — пошутил он.
Беседа становилась все более откровенной. Он сказал, что работает по заданию в Житомирской области. Одно время на него охотились в Киеве, приставали к матери. Но давно уже успокоились.
Мы вышли из леса, и жаль было, что кончается наша беседа, вскоре мы попрощаемся. Пошли селом. На улице какое-то запустение, печально. Придавленное тяжким безвременьем, село притихло, затаилось.
— Прячутся люди…
— А кто и на поле.
— Да и в Германию, наверное, вывезли не одного человека.
Около Мышек попрощались.
— Навещу вас. Дело есть. До какого часа работаете?
— До пяти. Не застанете в бюро, зайдите домой. Это близко.
Называю адрес, а он машет рукой: «Знаю». Кто-то дал ему полную информацию, заочно познакомил со мной. Кто? Борис? Петр Митрофанович?
Иду и вспоминаю стихи, которые так хорошо подходят к обстановке: «Тишина немая в улицах пустых, и не слышно лая псов сторожевых». И верно, ни одна собака не залаяла — вывелись они. А вот «немая тишина» — это, конечно, преувеличение. Попадаются навстречу люди, но бредут дальше, не останавливаются, не пытаются заговорить. Но надо же мне спросить, где хата Федоры Никифоровны. Остановилась возле двух женщин.
— Голубушка, вы из Киева?
— Ой, зайдите же в хату, расскажите, как оно там, зайдите!
Двор зарос высоким бурьяном. Ни коровы, ни коня, хозяйство порушено. Хозяйка рассказывает, что ее сын умер в «Ермании», а мужа забрали немцы за то, что не отдавал им коня и в запальчивости сказал: «Уйду вот к партизанам». Хозяйка предложила мне свежей картошки, а вторая женщина пошла за ряженкой, пообещав заодно позвать Федору Никифоровну, которая, оказывается, живет с ней по соседству.
Не успела хозяйка рассказать мне о своем горе, показать бумажку о смерти сына, как прибежала Федора Никифоровна, а за нею и та молодуха с ряженкой.
— …А он, голубушка, не мог умереть от хвори, здоровый же был парнюга. Убило его, должно быть, во время бомбежки…
Рассматриваю фотокарточку. На меня смотрит красивое, пышущее здоровьем лицо хлопца лет шестнадцати. Мать плачет, мы, как можем, успокаиваем ее.
— И моя дочка там, и ее ждет такая же судьба. Но захлебнутся они, людоеды, в крови людской, ой, захлебнутся!
— Не плачьте, кума. Может, эта женщина расскажет нам что-нибудь радостное, на горе она уже насмотрелась и наслушалась.
…Рассказываю им о радостном. Говорю долго и, по-моему, убедительно. Главное сейчас, внушаю им, — вытерпеть, одолеть врага выдержкой, характером и не погибнуть. Будем твердо надеяться на Красную Армию. Тут я рассказываю о новостях с фронта. Слушают внимательно, просят кое-что повторить.
Увлекшись, забыла о том, что хочу есть. Забыли и они об угощении, о правиле, требующем прежде всего накормить гостя.
Мать погибшего вытерла слезы, снова повесила на стену фотографию сына.
Наступили сумерки. Женщины спохватились:
— Голубушка, да вы же с дороги, а мы вас и покормить забыли, ой, горюшко!
— Это еще не горюшко, — успокаиваю их. Была уже ночь, когда я ушла с Федорой Никифоровной. Хозяйка Матрена Емельяновна не отпускала, уговаривала ночевать в ее хате. Я обещала снова прийти при первой же возможности.
— Приходите, будем ждать, а то у нас одна из Киева такое наплела…
— Так то ведь гадалка, врала ради картошки и прочего и не о том, что нам интересно.
— А вы гадалок не слушайте.
— Да уж лучше бы просто, без вранья, попросила картошки. Дали бы и так.
— Приходите, обязательно приходите, как только будет у вас что-нибудь радостное.
— Тогда соберемся всем колхозом…
— Ну, это пока что еще невозможно, — смеюсь я. — Вы расскажите на селе о новостях, а обо мне
