умолчите.
— Не беспокойтесь, не проговоримся.
У Федоры Никифоровны собрались несколько женщин, и мы засиделись допоздна. Утром я ушла, оставив несколько перепечатанных экземпляров сообщения Совинформбюро за июнь. Скоро они найдут читателей. Хозяйка моя говорит:
— Завтра на базаре я дам своей куме из соседнего села. Вот обрадуется!
А у Федоры Никифоровны не одна «кума». О том, что узнают, расскажут соседям, и ближним и дальним.
В Демидов не успела зайти. Прямо с базара пошла домой. От Лютижа ехала.
Когда шла из Мышек, все ждала, что нагонит меня Григорий Платонович, но новая наша встреча состоялась позже. Он пришел в среду домой. Помогла ему в одном деле.
10 июля
В газете за восьмое июля помещено крикливое сообщение о том, что взят Воронеж. А когда сдадут, оповестят ли?
В небе неспокойно. Гудят и гудят, кружат и кружат дозорные самолеты.
Несу с огорода тяжелое коромысло с редиской. После теплого дождя, который внезапно прошел в полдень, асфальт мокрый, в колдобинах поблескивают лужи. Как в зеркале вижу себя с коромыслом и вспоминаю свою жизнь до этого несчастья.
Отвожу глаза от чужих лиц и не слушаю языка пришельцев. Вот только скорее бы миновать 4-ю обувную фабрику, где находится сейчас их штаб. Немцы ведут себя по-свински. Со второго этажа фабрики людям на головы летят обертки от конфет и шоколада, мешочки из-под печенья, и нередко не пустые, а с гадостью, отбросами.
Улица эта стала грязной, загажена. Тошноту вызывает дешевый одеколон, смешанный с запахом человеческого пота.
Окна в штабе открыты, и с кухни тянет жареным. Там на столах желтеют горы масла. Жители оккупированных стран умирают от истощения, а добытое их трудом пожирает армия насильников и угнетателей. Несколько работниц швейных мастерских прислуживают офицерам. Во всем. Им приходится, к примеру, смывать унитазы, так как канализация не работает. Офицер идет в уборную, а прислуга ждет у дверей с ведром воды.
Старая работница фабрики Маруся идет рядом со мной и вспоминает, сопоставляет. Нет, не стоит терзать себя. Скорее мимо!
Больше всего люблю теперь бывать на огороде. Лишь там отдыхаешь душой.
22 июля
Одолевает на огороде жара, гнетут тяжкие мысли, поедом ест голод. От запаха бурьяна еще больше хочется есть, а дни стали совершенно бесхлебными. В село сейчас уже не пойдешь: строго-настрого запрещено. Таков третий приказ Рогауша. Запрещены базары, свободная торговля и обмен — хотят голодом вытолкнуть в Германию. «Гуманно» разрешено лишь дышать (пока шею не захлестнул аркан!) да пить воду. В этом году очень щедро посылает ее небо.
В один из ближайших дней начнется очередная массовая перепись населения с целью дальнейшей отправки в Германию и организации принудительных работ в Киеве. «Фюрер» тужится, напрягает все силы, еще верит в победный исход войны, очумев от нацизма и звериного шовинизма. Стремления его безумны, но, к счастью, неосуществимы. Мыслимо ли заставить наших людей работать на врага, собственными руками душить самое дорогое: свою державу, свою отчизну. Да еще какую державу, какую отчизну!
Почти каждую неделю в школе № 28 (до войны она называлась восьмой) устраиваются церковные песнопения художественной капеллы. Слушать их могут все, особо приглашаются спекулянты. Этим сейчас почет, особенно тем, которые торгуют не только пшеном и солью, но и убеждениями.
Сегодня внимательно просмотрела газету. Это — нелегкое занятие, от него мутит.
Заметно, что продажные писаки утомились врать. Они повторяются, перепевают старые фальшивые мотивчики.
«Паника в Лондоне», «Преследование противника в полном разгаре» — одно и то же, одно и то же! «На восточном фронте» — несколько строк о том, что могут, дескать, натворить бомбардировщики. «Торговля и спекуляция» — клеветническая статья Штепы о советской торговле. В «Письме из Германии» какой-то Федоренко, захлебываясь от восторга, рассказывает о том, что ел булку, умывался… с мылом, часто вкушал пищу вместе с «панами». Интересно, догадывается ли несчастный Федоренко, угнанный в Германию, что он выступает в роли корреспондента «Нового украинского слова»? Видимо, его фамилией воспользовался какой-то гнусный борзописец.
«Открытие в Киеве летнего сада железнодорожников» — статья с рисунком. В саду снуют живые мертвецы, беседка, где продают мороженое по сто рублей за порцию, похожа на склеп.
Мое внимание привлекает статья «Дельфин на службе у человека».
Переписываю ее: «В селе Новограде на Адриатическом море у рыбаков имеются два ручных дельфина, которые прекрасно помогают в промысле. Когда начинается лов сардин, хозяева выпускают своих прытких дельфинов, и они очень хорошо гонят рыбу в невод, установленный на их пути. За свою работу дельфины получают от рыбаков особо жирные экземпляры их добычи.
Однако этот способ был известен уже в старину. Плиний рассказывает, что дельфины, которые помогали римским рыбакам, получали за это своеобразное лакомство, на которое эти существа весьма падки, а именно — хлеб, пропитанный вином…»
Есть и в Киеве свои «дельфины». Они помогают немецким «рыбакам» вербовать «добровольцев», ловить людей арканом для угона в плен, хватать их по ночам; эти существа (они не люди, нет) получают в награду жиры, хлеб, вино. И живут неплохо. До дня народной мести, конечно.
Штепа, Веник, Нина Калюжна, Левка Дудин, Галина Иванова, какой-то Сосуля, фольксдейче и разные «мерзодейче» продались фашистам душой и телом. Это они убеждают людей: «Надо ехать в Германию», но своих детей не посылают, так как освобождены от мобилизаций.
Калюжна, в недавнем прошлом литературный сотрудник одного из наших журналов, печет анемичные новеллы в честь «русоволосых рыцарей, освобождающих Восток». Должно быть, открыла «салон» и вздыхает в сумерках с немецкими «рыцарями», манерная, с претензией на загадочность и привлекательность, вся искусственная, «не от мира сего», какой осталась в моей памяти. Я немного знаю ее по вузу. Еще тогда от нее разило «аристократизмом», и нас всегда удивляло: вот так дочь рабочего! Жила она с матерью (отец умер или оставил семью, не помню) и мучила ее своими капризами.
Под окном бюро снова кукарекает петух. Тошно, под ложечкой сосет: хочется есть. Болит голова. Такая слабость и усталость, что кажется, если лягу, то и не встану. Ну и ладно! Лечь бы, закрыть глаза и пальцем больше не шевельнуть. Пусть лежат незаполненные дубликаты. Какое мне до них дело?
Пусто в желудке, черные круги перед глазами… А петух, дурак, кукарекает. Он счастливее нас: не знает, когда ему перережут горло и сварит, а мы все видим и понимаем.
Утром встретила колонну пленных с косами, они шли под конвоем на луг. Шли они понуро, опустив головы, отводя глаза от встречных. И этим не сладко. Всегда их провожают людские взгляды — осуждающие, подбадривающие, сочувствующие. Жалкая участь: идти под конвоем косить, когда тебя ждет фронт. Один из пленных все же смело посмотрел мне в глаза, и в них я прочитала: «Еще отблагодарим за все! Вы еще увидите и другое зрелище — пленных немцев». Думаю, поняла я правильно.
Гложет сердце. Знакомый тошнотворный привкус во рту, но не только от голода, к нему я привыкла. Не подает ли сердце весть о несчастье? Не случилось ли чего с Андреем?
…Заходила мама, она несла домой болтушку из детской столовой. Налила мне миску. Вот уж
