рассматривал меня так и эдак. – Все люди в чем-то похожи… Это как деньги! Как капли в бане! Поэтому у них и знакомые одни и те же!
– Как одни и те…
– Всеобщий эквивалент! Только у него вот тут такие – как медные пятаки!
– Подожди, не все сразу. Как зовут его знакомую?
– Так же, как и твою: в данный отчетный момент – Лиза К.
– Подожди, – сказал я, сев на кровати, – я еще не понял, что это нам дает… Но как же так получилось?
– Гносеология этого такова, – и Терентий стал излагать, ходя и расплескивая лужу на полу.
Если даже уж обезьян тянет к образованию (отбрасывая долгопятов), и если женщины тоже люди (отбрасывая робустный тип), то разумно предположить, что их тянуло не к какому-то субъекту, а к образованию как таковому. В рамках такой гипотезы все было ясно и беспредельно. Терентий, пристававший к ним в коридорах, чувствовал себя как часовой, зашедший за свою караулку и вдруг увидевший далеко во все стороны света. Далее они все-таки останавливались, разевали рот и начинали метаться («Как вектор Омега между действительной и мнимою частями», – выразился Терентий, изобразив это руками в воздухе.), после этого иногда попадали к нам – в результате многократного переотражения от стен, т.е. дисперсии в темноте («и всегда после этого плакали»), – но в основном к Ипату.
Это произошло и с той пресловутой бабой, которая, едва дождавшись 1 сентября, бравировала в грязи без трусов с полевыми цветочками, как Марчелло Моретти без маски с завязками.
Я тут же поставил себя на место женщин, как они живут среди этих ублюдков, и мне стало так жалко их существования, что я поверил Терентию всей душой.
– Я даже боюсь, не хватил ли он через край со своим образованием, – сказал Терентий.
Потому что когда они падали на его раскладушку, у них разом отшибало всю память – это, конечно, могло быть опасным. Возникало какое-то поле амнезии и распространялось всепобеждающе.
– Даже я! – признался Терентий.
Даже Терентий, стоя в коридоре и грустно глядя в замочную скважину, сам начинал приседать и приплясывать, а один раз, не выдержав, бросился сломя голову и помчался, что есть мочи, к невропатологу, зажав рот руками. Многие видели его бегущим и останавливались в недоумении. Подбежав к кабинету на исходе сил, он распахнул дверь и выпалил:
– Та-да-да-дам!.. Та-да-да-дам!.. – и, в бессилии поводя руками ото рта и вокруг всего, – что это за… Что это, доктор?!
– Это судьба стучится в дверь к глохнущему Бетховену, – ответил Енароков, глядя поверх очков.
Замолчав внезапно, Терентий огляделся вокруг. Он стоял посреди комнаты.
– Фу, как стало тихо, – вздохнул он. – Фу, как хорошо…
Я также в недоумении оглядел свои руки, ноги и самую дверь – и поймал себя на том, что стою почему- то у самой двери и что самое главное после всего изложенного, действительно, как ни странно, бытие и небытие как бы отодвинулись на второй план.
– Даже в ушах заложило, – сказал Терентий и потряс одно ухо.
– Подожди-ка, – сказал я, возвращаясь обратно и садясь на кровать, – кроет. Кроет-то она кроет, и действительно кроет, но кто кроет? Терентий? Прислушайся: это же не симпатия кроет!
– Симпатия, – сказал Терентий.
Я взял книгу про Марчелло Моретти, открыл ее на том месте, где голый зад, вгляделся в него пристальней… Действительно, мне стало казаться, что этот зад больше походит на мой, чем тот, в «Танатологии». Ну да… С чего я взял? Вот же я! Вот же мой зад!
– Не может быть, – сказал я, захлопывая книгу.
Как-то что-то не стыковалось. Мы замолчали.
Не знаю, о чем думал Терентий. Впрочем, не помню, о чем думал я сам. Могу лишь предполагать, что мысли наши, первоначально шедшие в одном направлении, постепенно разошлись, так что каждый стал думать о чем-то своем.
Терентий нарушил молчание первым.
– Тяжелый пошел, – сказал он.
Я посмотрел на него в недоумении, и мне понадобилась не одна минута, чтобы соотнести эти слова с дребезжанием стекла, и тогда я понял, что он имеет в виду пролетающий над Чугуевом самолет.
– Так я что хочу сказать, – начал я.
– Конечно, ты прав, – сказал Терентий. И положил руку мне на плечо. – Никакая это не симпатия. Какая же это симпатия? Это антипатия! Брат ты мой…
Я почувствовал, как горячая краска стыда заливает мое лицо.
– Нет! Небытие-то кроет симпатия, – сказал Терентий, но все дело в том, что антипатия тут же кроет ее самое.
– И отсюда вся неприязнь, – сказал я, закрывая лицо ладонями. – Фу, какой срам. – Фу-у… – Я даже упал на подушку, впрочем, тут же поднялся. – Срам-то какой! Надо сейчас же пойти извиниться.
– Сейчас единственное, что надо – это не наломать дров, – остановил меня Терентий. – С чем мы придем к нему? С пустыми руками?
– А у тебя нет ничего?
– В том-то и дело, – он сел на стул. – Я же только теперь все понял. Надо хотя бы что-то, я не знаю, наметки платформы! А иначе же мы вернемся на круги своя.
Нота Бене.
Пусть не подумают, что нам не известны иные вещи. Что вдумчивый муж обязан погладить жену свою и пожелать ей спокойной ночи, до того как впадать в сон, оглашая пространство храпом, и т.д. и т.п.
Мы сознаем все величие женщин, равно как и тот факт, что они все понимают. И никчемность такой жизни, и тщету нежности среди этих ублюдков, а если не могут сформулировать и выговаривают только простые слова – то виной тому худое питание, промозглая сырость и отсутствие марок. Да! Лиза К. не могла выговорить «Гегенбауэр», «оверштаг», «Гогланд», а выговаривала только какие-то кубики, например:
– Его я люблю, а без вас жить не могу.
То есть мы выступаем важным подспорьем… Или взять эту чертову бахрому. Как же мы намучились с ней… (Она ей снилась.) Как только мы эту метафору ни трактовали. Елей ресницы и прочее… Казалось – стоит проникнуть в нее, в бахрому, поблуждать в ее тайниках – и мы найдем ключ ко всем тайнам Бытия и Чисел. И что же? Когда оказалось, что это хреновина из желтых ниток для панталон из журнала «Отто – просто здорово», у нас возникло сопение из носа…
По отношению к кому? к этим ублюдкам? может быть, к немцам? Как бы не так! – к ней же, Лизе К., нашей знакомой.
Свозить бы ее за рубеж, задать хорошего корму, накупить этой чертовой бахромы! Но нет марок. И карандаш ломается, рвет бумагу – в результате начинает казаться, что антипатия кроет небытие.
На самом деле антипатия падает перед нами, как бетонная плита на наше промозглое бездорожье, и мы отшатываемся от неожиданности и начинаем разглядывать обляпавшую нас грязь. А если подойти к ней, попытаться поднять ее, эту плиту? Там бездны.
Мы с Терентием поднимали. И видели бездны. Было желание кинуться, забыть про этого Коха…
Но как вдумчивый муж не включает свет, какие бы мысли ни пришли ему в голову, – так и нам да позволено будет не освещать иные вопросы.
Сейчас мы сознательно выносим эти вопросы за скобки – как сказал Валентин Павлов, ударив двумя ребрами ладоней по столу. Потому что записки наши могут быть предназначены детям – остальные поколения, считай, уже списаны – и как бы наше косноязычие не нанесло тут вреда.
Мы ограничимся лишь кратким перечнем заведомо ложных версий.
Первая: прямохождение преходяще. Мы как бы уже устарели.
Терентий, помню, как шел тогда с книгой, так и сел.
Выходило, что в будущем человек опять будет двигаться не на двух. На четырех, но эрогенными зонами кверху (ранняя версия), или вот как дельфин. Дельфин важен еще и тем, что разговаривает не словами, а щелчками и звуками, вылетающими непонятно откуда – как и общались они с Ипатом, оставаясь наедине.
