– Как, – я остановился. – Как же тогда… Это?
– Это в свободное от работы время… Да ты пойми, маляр, – говоря это, он вытаскивал из зарослей какую-то ржавую проволоку, – теперь каждый образованный на счету! Половина за границу уехала… Вот ты: что ты сделал для граждан? Ты прислушивался к их нуждам? Нет? А вот ты прислушайся! Помимо своей основной работы! Как говорится. Вот я – вечер дежурю, днем тут. Кто будет порядок наводить?
– Все это хорошо, – сказал я, волнуясь, – но почему же вы не арестовали Еикина? Ведь он женщину топором зарубил!
– Кто тебе сказал?! – крикнул Епротасов – так громко, что обернулись двигавшиеся вдалеке. – Откуда ты знаешь? – зашептал он, придвинувшись ко мне вплотную. – Ты видел труп?
– Нет, но в газетах писали…
– Эх, ты! – лицо Епротасова исказилось, – «в газ-зетах пис-сали…» Если кто-то убит – должен же быть труп. Так или нет? Да мне – приди хоть сам адмирал Хронопуло и стукни кулаком по столу: «Протасов! Твою мать… У тебя там кто-то убит!..» Я скажу: «Михаил Николаевич… Покажите труп. Нету? Тогда извините меня! Здесь вам не Черноморское пароходство…» Зарубил… Да я же… Я же в то утро весь горморг перевернул вверх ногами! «Да вы что, – говорят, – товарищ участковый… Быть не могло…»
– Подождите, – я недоумевал, – вы хотите сказать…
– Надо же так огадить! Еиков убил старуху! Образованный человек… Образованный человек никогда не убьет!
– Выходит, его шельмовали?
– Шельмовали! Шельмовали. Это ты, маляр, верно сказал. То, что надо. Я же потом нашел… Этого пис- саку, я же его потом вытащил из бильярдной. «Что же ты, гад?» – говорю. «Ме-ме… Я, – говорит, – хотел сказать, что он ее трахнул». «Ах ты, гад! – говорю. – Я же тебя после этого… Не уважаю. Я тебя не уважаю после этого, понял, ты?» – «Ме-ме… Я хотел…» «Гад ты, – говорю, – вот ты кто!» «Мы, – говорит, – то-оже хотим…» – «Так делайте!» – «Мы делаем…» – «Что вы делаете? Нашелся один человек, у которого душа болит об культуре! Тут же его надо обгадить… Вы прислушайтесь к нуждам граждан! Вот же тут нассано в лифте – вытрите! Вот же на лестнице насрано! Унесите в мусорный бак! А Еиков – ведь он… Да, он нарушил. Один раз, в прошлом году, неправильно перешел…» Стой! – вдруг закричал он. – Иди сюда! Иди сюда! Я же предупреждал! Нельзя ходить по газону! – он начал хлопать себя по карманам. – Главное, если б прогресса не было… Есть же прогресс! В Эрмитаже никто не серет? Правильно? А раньше как срали! Так надо же думать… Как говорится…
Предметом поисков Епротасова оказался его блокнот.
– Вот, слушай, – сказал он, открыв его и подняв большой палец. – «У нас нет почти вовсе образованных людей, а есть огромная масса совершенно темных, неграмотных и – это, как его, – коснеющих в невежестве, из которого вывести их никому не приходит в голову». Знаешь… Стой тут, будем платить штраф! Знаешь, кто это написал?
Мне, однако, не удалось ничего узнать, потому что когда он перелистнул страницу, оттуда вылетели бумажки и повалились на землю. Епротасов шагнул и нагнулся, держа, впрочем, вытянутым указательный палец, но стоило ему протянуть руку, как дунул ветер, – бумажки подпрыгнули и полетели, кувыркаясь. Он распрямился и зашагал в погоню, бренча пряжками сандалет. Я двинулся было за ним, но остановился, подумав, что не лучше ли будет побыть одному, осмыслить, а потом все же главная моя цель – Ипат.
Я огляделся, ища такую аллею, где я мог бы пройтись, – но тут за деревьями что-то блеснуло, как будто начищенная до блеска труба, и я пошел к ней. Солнце замелькало в ветвях, иногда стреляя довольно больно, воздушный шар прокатился, тускло блестя, цепляясь за все обрывком нитки. Казалось, что этот блеск плывет сам по себе, тогда как пипетка переворачивается и дергается где-то вдали. Провожая шар взглядом, я увидел движение в глубине, остановился и повернул туда, чтобы оно меня развлекло.
Субъектом движения оказалась толпа, которая очевидно тяготилась чем-то происходящим и порывалась разойтись, но что-то удерживало ее и возвращало обратно, отчего она представляла собой нечто движущееся. Протеснившись, по возможности, я увидел спортсменов, которые, готовясь бежать в другой конец аллеи, закрывали глаза, совали руки в трусы и передергивали резинки плавок. В первую секунду я принял спортсмена, ближайшего ко мне, за этого Ромео, который все уходил из жизни и возвращался, и я подумал, что это его встречают. Но когда я увидел второго, я нашел, что он даже больше похож, т.е. я уже не дал бы присягу, а когда обошел других, – мне осталось только досадовать, что в свое время никак не пометил ту ногу, которую держал. Меня утомило однообразие, я понял, что лучше уйти. Но тут толпа, расступаясь перед спортсменами, стала меня притеснять, отодвинувшись, я почувствовал, что бок мой все более утопает в чем-то мягком и теплом, повернувшись, по возможности, и, приподняв руку, я увидел под ней мою знакомую, Лизу К.
– О! Привет! – сказал я.
– Привет от старых штиблет! – сказала она.
– Ты живая? – спросил я.
Она не нашла, что ответить, и вместо этого подняла брови, отчего в ее блестящих глазах отразились переливающиеся шелковые трусы, а также кусты акации.
– А помнишь наш разговор? – спросил я после некоторого раздумья.
– Конечно! Какой разговор?
– А тот, что Ипат зеленый… Это что ты имела в виду?
– Хи-хи-хи, – сказала она.
Тут я хотел опустить уставшую руку, но она увернулась из-под нее:
– Не надо… Я к тебе по-прежнему хорошо отношусь, но… Я не могу сразу с двумя… Не сердись, ладно? Ну, пока! Мы побежали.
В самом деле, спортсмены рванули со старта, и знакомая моя бросилась вместе с ними, но, правда, запнулась за корень и чуть не упала в кусты акации.
Я постоял еще какое-то время, потом развернулся и пошел туда, где сверкала труба. Из этого разговора я понял одно: если Ипат и убил какую-то женщину, то во всяком случае не ее. Все остальное – из области шатких догадок.
Спустя какое-то время я вышел к Ипатову аттракциону.
Так как его сломали, то следует описать. Уже пошли кривотолки.
Это был некий станок. Деревянные брусья, скрепленные стальными винтами, со стальным колесом с деревянными рукоятками. Станок первопечатника-немца (Гумбольдт? Гугенберг?), соединенный с тем, на котором ткут половики. И плюс что-то от рубки на пароходе. Какой-то сарай, вроде тех, в которых хранятся лодочные моторы и весла. Под крышей сарая – две чашечки изоляторов. Вокруг – аккуратная травка. И провода.
До войны, да чуть ли еще не до столкновения с Мао Цзэдуном, был такой бык, и надо было ударить ему кувалдой по лбу: прыгала некая стрелка. Заведовал всем некий боцман. Потом куда-то все делось. Почему- то мне напомнило то.
Барабанщик, устав держать барабан, поставил его на ограду. Широченный ремень, притягивавший его за плечо, провис. Я вздохнул вместе с ним и испытал какое-то облегчение.
Ипат сидел в тени, на помосте, в своем колпаке, и скреб стеклышком доски. У ограды, как у борта теплохода, спокойно стоял дирижер – в белом кителе, поставив ногу на жердь и нагнувшись вперед. Он ожидающе посмотрел на меня – я не понял и поднял брови, – потом повернулся к Ипату и продолжил прерванную беседу:
– Обе старухи, обе процентщицы, – говорил он, время от времени взмахивая руками. – Там разбитое корыто, тут расколотое блюдце… И быть бы ей такой же фанерой – не так ли? – если бы… Ведь только слепой! Только слепой не заметит сходства убитой с матерью…
– С Пульхерией, – согласился Ипат.
– Я уж не говорю о ее сестре и его сестре: это вообще как отражение в зеркале.
– Поэтому он и брякнулся в обморок.
– Кстати, об обмороках. Первый раз он пошел признаваться, не дошел двух шагов. Потом опять пошел – опять не дошел. И это же оказались улики! Не так ли? Но как только ему показывают со стороны – он отрекается. Да ведь он же уже шел признаваться!
– Это лишний раз доказывает, что все это бред, – сказал Ипат. – Для него весь этот расколотый череп –
