– Никакой он не хам. Просто надо уметь с ним общаться. Обращать все в шутку…
«Вот подлец!» – подумалось мне. Я лег, положив руку под голову, и ромашки сомкнулись надо мной.
– М-да, – сказал дирижер. – А если она не захочет?
– Убери топор. Ницше сказал: бывает больше храбрости в том, чтобы удержаться и пройти мимо.
«Подлец! – опять подумал я. – Блудило!» Тут прямо в глаз мне упала большая холодная капля. Небо надо мной скривилось и лопнуло, я заморгал.
– Ипат Ипатович, ладно. В другое время договорим, сейчас, кажется, дождь будет.
– Всегда найдутся желающие…
«Солнце и дождик – где-то есть утопленник», – вспомнил я свою бабушку. И, высвободив из-под головы руку, поднял ее к небу. Потом опустил на грудь. И вдруг ощутил, что еду по траве! Я опешил, и только схватил ромашки по бокам – они вырвались с корнем и поехали тоже. Видимо – я потом понял – жест мой был истолкован превратно, я даже смутно припоминаю, что кто-то как будто пробормотал: «Ну вот». Как бы то ни было, меня волокли, я боронил землю своими ботинками и видел чужие ботинки, возникавшие у лица. Подошвы хлопали по земле, потом вверху зашумели тополя, и на утоптанную дорожку просыпались крупные капли – как-то неряшливо. Тут же вразнобой трубы грянули «Слезами залит мир безбрежный». Дошли до помоста. Отпустили ворот. Я завалился набок, поправили, прислонили спиной.
В принципе ничто как будто не мешало мне встать и даже уйти, но я почему-то решил, что не стоит этого делать. Не следует забывать, что я был все-таки пьян. Я решил пройти это до конца. Что значит «пройти это» и до какого «конца» – в этом я не мог себе дать отчета. Было немного страшно – но не более чем в самолете, который делает мертвую петлю. Еще, как обычно у пьяного, у меня было состояние проникновения во все. Я удерживал себя от того, чтобы поразмахивать руками, и вместо этого вглядывался в людей, которые стояли за оградой. Надо было выбрать лицо. Я выбрал одного, который стоял в ватнике, с недоеденным пирожком, и стал вглядываться. Собака, моргая от падавшей на морду сырости, жалась к его ногам. Увидев мой взгляд, он как-то подался ко мне:
– Поленов. Если хотите, Поленов-Сливочный. А не угодно ли вам, милостивый государь…
– Иди отсюда! – оттолкнул его парень в тельняшке.
Пирожок вылетел из руки, его тут же – в прыжке – поймал белый пес.
Тут меня опять потащили, я только слышал с трудом:
– Лейся вдаль, наш напев! Та, та, та… Над ми-иром наше знамя ре-е-ет…
– Пес… Ух, какой пес… Ну, иди сюда… Иди… У…
Последнее, что помню перед помостом, – тащивший меня Ипат ступил в лужу, и ком жидкой грязи шлепнулся ему на штаны. Потом как-то все потемнело, и наступил провал. Я так думаю, поднимаясь по лестнице, он тянул меня за рубаху и слегка придушил.
Когда просветлело, я уже был на доске. Чувствую – холод у подбородка. Стою на доске, весь пристегнут ремнями. Рыло уперлось во что-то сверху. Очень похоже на рентген. Потом – голос с неба. Что-то про трибунал.
Я поднял глаза вверх и понял, что это оттуда. В ветвях тополей матюгальник, к нему из будки идут провода.
– …гильотина ржавеет, ложное, слабое, прошедшее поднимает голову – и вдруг некий удар будит оплошный суд…
Я опустил глаза вниз и увидел клеенку. Зеленые клетки, лужицы воды, золотистые коробочки тополиных почек… Все поползло – ветер подул, двинулись тени…
– Казнить и идти вперед! Или миловать и запнуться на полдороге. Александр Иванович Герцен.
И у самого уха:
– Русский интеллигент.
Я скосил глаза. Ипат обнимал топор. Все тело мое обмякло, хотя в мозгу я и думал, что убийство быть не может со мной.
– Да здравствует темнота! – крикнул я. И зажмурился. Сам не знаю, зачем. Я хотел крикнуть: «Борьба с темнотой».
Пронесся гул. Публика не одобряла. Я стал открывать глаза – и тут весь мир кувыркнулся. Я даже подумал, что голова моя отлетела. Но это вся доска вместе со мной опрокинулась вниз лицом. Я вгляделся в жука, подползшего к выпуклой капле… И вдруг почувствовал просочившуюся каплю мочи. Задержав ее, я опять вернулся обратно и успел подумать, что для него эти пузыри – как связки воздушных шаров. Бух! Бух! Бух! – бухало сердце.
– Да что же это такое! – вдруг крикнул кто-то из толпы.
Ипат поскользнулся и оперся об меня локтем.
– Что происходит? – раздался опять тот же голос.
– Безобразие, – подтвердил другой.
Задрав голову, я увидел: некий увалень перелезает через ограду. Это и был Кох, как впоследствии выяснилось. Следом за ним перелезала моя знакомая, Лиза К. Провожая его взглядом, я поворачивал голову, пока не приложился к доске щекой.
Когда, вскочив на помост, он сдернул колпак с Ипата, тот отшатнулся и захлопал глазами – как инопланетянин, с кругами загара на бледном лице. Я думал, что Кох звезданет ему промеж глаз.
Но Кох закричал:
– Ты что делаешь?! Ты же… Эти дырки-т… Ты… т… Пот… Ты же не видишь ни хрена! Это. Где? Дай сюда! – Ипат протянул топор. – Это п… Ты соображаешь башкой?
Размахнувшись, он бросил топор в кусты и, топчась в своих мятых штанах, опять обратился к Ипату. Тут на шею последнему, сияя от счастья, бросилась Лиза К.
Кох развязывал меня, а они обнимались. Она говорила, что из сердца у нее что-то выливается, а то еще: «Мне с тобой хорошо, как в ванной» и «Ты ласкаешь меня, как вода». И вытирала слезы об его грудь. Потом он ходил, расстегивая пиджак, и все видели отпечатки туши.
А я еще, идя по помосту – ноги были как деревянные, – оступился и, падая, грохнулся аж за оградой, пролетев все промежуточное расстояние в полусогнутом положении. Публика одобряла. Вспоминая об этом, Лиза К. потом мне сказала, что я был «какой-то не мастеровой».
Остается рассказать, как собственно умер этот несчастный – по выражению прокурора.
О прошлом его я не знаю. Пишут в газетах, что прошлое было обыкновенное. Что он прошел путь от простого корректора до редактора стенгазеты. Видимо, это так.
Мы шли с Епротасовым в половине восьмого. Епротасов был в форме. В восемь, к началу танцев, он должен был возвратиться в парк. Он то и дело посматривал на часы. Был молчалив. Я, впрочем, тоже.
Двигаясь таким образом, мы вышли из Неводчикова на Семашко и уже должны были расстаться.
Он похлопал меня по плечу:
– Ну что, маляр? Терпи! Не поддавайся апатии! и т.д.
Тут мы увидели этого Коха. Со своей стенгазетой под мышкой, он топтался у дома № 77. Он не мог совладать с кодовым замком. Тогда только начали вводить это новшество.
Мы с Епротасовым уже почти разошлись, когда Кох закричал:
– Лиза! Откройте! Да что вы там!
Мы невольно остановились. Кох, объясняя, пробормотал:
– Главное, ведь сама же… Зачем тогда назначать… – и, обернувшись, стал колотить в дверь. – Лизанька! Лиза! Это я!
С той стороны вдруг раздался стук.
– Лиза, – сказал Кох по инерции.
– Чего? – ответил какой-то диковинный голос.
– Э… Кто там? – спросил Кох.
– Я мышка. А ты кто?
Опешив, Кох замер. Потом хотел пнуть ногой – как вдруг увидел – и мы с Епротасовым тоже, – что из- под двери течет тонкая красная струйка.
Кох убрал ногу, сделал шаг назад – потом бросился с кулаками:
– Откройте, вам говорят! Вы что там делаете, подлецы?
