Михалеву, что сообщение его было совсем некстати, но он прощал его, как прощают слабости любимых людей. Лицо его было багровым и потным. У крыльца встретил Савелий Адамович и сообщил то же самое о звонке Гольцера. Марат с видом человека, для которого все вопросы решены, ничего на это не сказал, только, прищурясь, посмотрел в сторону беседки, где перед кувшином с квасом сидели Гомер и Сахаров. Потом сказал негромко, вытирая платком потное лицо: — Холодного вина. Я не надолго, Сава.
Сухое вино подали туда же, в беседку, и, осушив бокал, Марат спросил Чухно, почему он не хотел видеть у себя Дэйви.
— Я не люблю наркоманов, — напрямую ответил Савелий Адамович, и Марат увидел в его глазах особый блеск. Он не знал, что его заморский гость наркоман.
В это время за воротами хлопнула дверь автомобиля, и через минуту, распахнув калитку, появился Наум Гольцер. По виду его легко было догадаться, что прибыл он с недобрыми вестями. Марат впился в него ожидающим угрюмым взглядом. Гольцер молча подал всем по очереди свою грубую ладонь, сказал сдержанно, скупо, без жестов: — Дэйви арестован.
Тишина стала хрупкой, натянутой. Все застыли в ожидании разъяснений.
— Когда? — спросил Марат.
— Часа три назад. — Наум посмотрел для убедительности на часы, добавил: — В гостинице. Я шел к нему, а его в это время уводили.
— А в чем дело? — спросил Михалев. Гольцер не имел желания отвечать этому взбалмошному несерьезному человеку и только слегка пожал плечом. Марат сосредоточенно посмотрел на Чухно. Тот подсказал:
— Пойди позвони. Тебе скажут: он твой официальный гость. Обязаны сказать.
Марат ушел в дом к телефону и возвратился минут через десять. Сказал, пристально глядя почему-то на Гольцера:
— У него изъяли наркотики и сионистскую литературу.
Гольцер понял этот взгляд: вчера Дэйви подарил ему незначительную по весу, но очень сильную по действию порцию наркотика. Одну дозу Наум обещал Соне: препарат этот он запрятал у себя на даче, запрятал так, что ни одна ищейка не найдет.
— Его будут судить? — спросила Ева, имея в виду Дэйви.
— Не знаю, — вполголоса ответил Марат и, отвернувшись, столкнулся с удивленным взглядом Чухно, уже резко и раздраженно повторил: — Не знаю и не желаю знать!
— У тебя сегодня дурное настроение, — раздумчиво проговорил лупоглазый Гомер Румянцев, глядя в пространство. — Оно мешает тебе трезво воспринимать факты.
— Во всяком случае, о своем иностранном госте ты должен побеспокоиться, — продолжил его мысль Чухно. — Попроси Никифора…
— Хватит! — вдруг взорвался Марат и встал. — С меня хватит! Надоело… Не делайте из меня авантюриста. Не забывайтесь. Мне Дубавина хватило — вот так! — Он провел ладонью по своей толстой шее. — Вы отлично знали, что Дубавин сидел за шпионаж. А вы его подсунули в секретный институт. Волка в овчарник.
— Позволь, кто это 'вы'? — Гомер вплотную подошел к Марату и выпучил глаза. — Какое я, или он, или они, — он сделал театральный жест в сторону всех присутствующих, — имели отношение к Дубавину? Ты что-то путаешь. Память тебе начинает изменять.
— Нервы сдают, — холодно и брезгливо подсказал Чухно.
— Не рано ли? — продолжал Гомер. — О Дубавине, как известно, тебя просил покойный Евгений Евгеньевич.
— А хотя бы и он, — энергично бросил Марат. — И ему не простительно было…
— Вот что, дорогой, — вкрадчиво, но твердо перебил Чухно, — я хочу напомнить тебе священную заповедь: о покойниках либо говорят хорошее, либо молчат. Тем более непозволительно плохое говорить о Двине… Говорить человеку, которого великий ученый сделал своим душеприказчиком, в которого верил, которому завещал… — Он умолк, нарочито оборвал фразу.
— Что завещал? — багровый, дрожащий, спросил Марат.
— Не задавай наивных вопросов, мы не дети, — с явной интрижкой ответил Чухно и, криво ухмыльнувшись, отошел в сторону.
Чухно говорил спокойно, без жестов. Его речь, как ушат холодной воды, осадила Марата.
'Как я их всех ненавижу', — подумал Марат и молча побрел к выходу, где стояла его машина. Он уехал один, без Евы, забившись в угол вместе со своими тревожными мыслями. Он понял, что «влип», что он — в руках Гомера и Савелия, что они будут им повелевать и он будет беспрекословно исполнять все их просьбы. Мелькнула спасительная мысль: разоблачить их, вывести на чистую воду. Но он тут же вразумлял себя: это невозможно — они «чистенькие», «авторитетные», «именитые». Поселилась тревога и что-то неистово бесшабашное, граничащее с безрассудством. Он вспомнил кожаную папку Двина, и его снова осенила спасительная мысль: никто не видел, никто не докажет, что было в папке. Никто, кроме Сони. — Соня — свидетель. Но она не должна… Это в интересах и Чухно и Румянцева. Соня должна исчезнуть. Совсем. Так же незаметно и бесшумно, как появилась.
Глава пятая
А клинику лихорадило, пожалуй, с еще большей силой после визита иностранного гостя. Вячеслав Михайлович, человек желчный, мстительный, с широкими связями и с богатым интригантским опытом, считал, что песенка Василия Алексеевича спета, что на этот раз против него поднакопилось столько обвинительных «фактов», что уж никак невозможно будет отвертеться. Спекуляция рецептами на морфий — это раз. (В клинике не знали, что экспертизой установлена фальшивость подписи Шустова и уголовный розыск продолжает искать человека, совершившего подделку подписи, настоящего преступника.) Следующий факт — грубость, бестактная, граничащая с хулиганством выходка Шустова по отношению к зарубежному гостю. (В клинике не знали, что Дэйви в 24 часа выдворен из пределов СССР.) И наконец статья члена-корреспондента Академии медицинских наук профессора Катаева и одновременно письмо в редакцию Аристарха Ларионова, «разоблачающие» В. А. Шустова как шарлатана и невежду в медицине. Этих новых обстоятельств для Вячеслава Михайловича было достаточно, чтобы требовать от партийной организации — а он был членом партбюро — снова создать персональное дело коммуниста Шустова. Бюро в результате давления главврача и его сторонников постановило исключить Шустова из партии, но собрание не согласилось с решением бюро и объявило Шустову выговор.
Андрей Ясенев, узнав от Ирины обо всем этом, уговорил свое начальство информировать райком партии о том, что обвинение Шустова в спекуляции рецептами ложно, что это гнусный подлог. Правда, уголовный розыск не сообщил райкому, что следы этой провокации ведут к бывшей старшей сестре Дине Шахмагоновой, которая в настоящее время нигде не работает.
Дело коммуниста Шустова В. А. должен был рассматривать райком, утверждать или отменять решение первичной парторганизации.
Внешне Василий Алексеевич, казалось, не очень переживал, по-прежнему был собран. Во время операций не произносил ни единого лишнего слова — только слышались его отрывистые, холодные команды. С больными в палатах разговаривал кратко. В лабораторию к Петру Высокому не заходил. Лишь Ирина да Алексей Макарыч понимали, что происходит у него в душе. И не фальшивка с рецептами волновала его — Василий Алексеевич знал, что рано или поздно, а истина обнаружится, — и но статья Катаева, которую он даже читать не стал до конца: бегло просмотрев два-три первых абзаца, швырнул газету на пол, зная подлинную цену и автору и тем, кто стоял за его спиной. Его потрясло письмо Ларионова. Он не находил названия этому чудовищному падению, лицемерию и ханжеству. Будучи убежденным, что Аристарх подписал это письмо не читая, в состоянии полного опьянения, он — по наивности, что ли? — в первые дни все еще питал надежду, что вот-вот в той или в другой газете появится второе письмо в редакцию уже трезвого Ларионова, написанное коряво, малограмотно, но самим Аристархом, и в этом втором письме он откажется от первого. Но ничего подобного не произошло. Поняв наконец с непростительным опозданием,
