что Ларионов начисто лишен совести и чести, Василий Алексеевич со стоном в душе подумал: 'До чего же низок, гадок и подл бывает иной человек! И почему природа, мудрая мать-природа не награждает таких, как Ларионов, когтями, копытами, рогами, клыками, хвостом? Тогда все было бы ясно и не случалось бы никаких недоразумений'. Не меньше самого Василия Алексеевича переживали этот подлый выпад из подворотни Ирина и Алексей Макарыч. С генералом случился приступ стенокардии, и его положили в больницу. Ирина не находила себе места. Антонина Афанасьевна с Катюшей в середине мая на все лето уехали в Анапу, и, как это ни странно, у Ирины оказалось меньше забот по дому и больше свободного времени. Придя с работы домой, она металась по квартире, не зная, чем заняться, два раза в неделю писала в Анапу письма и думала о Василии. Потом начала запоем читать книги. Читала вдумчиво, с пристрастием, сравнивала свою судьбу с судьбами книжных героев, настойчиво искала ответ на волнующие ее вопросы. И опять думала о Шустове. Она представляла его суровое, потемневшее и осунувшееся лицо, сухой, холодный блеск в глазах, резкие жесты, и ей казалось, что он не вынесет всей этой шквальной травли: либо сляжет в постель, либо покончит с собой. Мысль о том, что он наложит на себя руки, становилась навязчивой, жуткой и не давала Ирине покоя. Случись с ним какое-нибудь несчастье, не стань его в живых, тогда и ей незачем жить и ее жизнь будет бессмысленной и ненужной, потому что все последнее время она жила мыслями, мечтой только о нем, его жизнью, хотя он об этом, конечно, не подозревал. Рассуждая таким образом, она уже не стеснялась признаться себе, что любит Василия беспредельной, чистой, пламенной любовью и уже не в состоянии жить без этой любви. Она твердо знала, что ни Марата в юности, ни Андрея после она так не любила и что это ее последняя и самая настоящая, делающая человека окрыленным и счастливым любовь. И было так обидно, нестерпимо больно, что он не ощущает ее тепла и ласки, что любовь эта безответная.
Иногда внезапно Ирину настигала мысль об Андрее, и тогда с какой-то поспешной неловкостью, точно желая скорей отмахнуться, она говорила самой себе: Андрей — мой муж, друг, товарищ, отец нашего ребенка, и я к нему хорошо отношусь, я уважаю его, он добрый, честный сильный.
Однако в семье начались первые недоразумения: не то чтобы ссоры, но просто неласковые, иногда грубоватые, холодные слова создавали атмосферу сухости и отчуждения. Теперь Андрей и Ирина спали в разных комнатах, говорили друг с другом мало, потому что Ирина могла говорить только о своей клинике и разговор этот неизменно переключался на Шустова. Тогда она вся воспламенялась, лицо, сразу помолодевшее, осененное глазами счастливицы, становилось враз одухотворенным. Андрей все видел, понимал, пробовал заводить на эту тему разговор, чтобы внести какую-то ясность, но всякий раз она уклонялась с наивной хитростью, оставляя его в задумчивом состоянии. Ирина, чувствуя себя несправедливой к нему, однажды за ужином спросила как бы шутя, с наивным любопытством:
— Скажи, Андрюша, ты очень бы переживал, если б я ушла от тебя?
— Не знаю, — глухо отозвался Андрей и спросил, глядя на нее удивленно и настороженно: — Ты это к чему?
— А просто так. Ведь ты меня не любишь? Это правда? Ну скажи — правда?
Он смотрел на нее тихо, долго, проникновенно и видел: слова ее говорят одно, а взгляд — совсем другое. Он был уверен, что Ирина великолепно знает о его любви и в верности ей не сомневается, а спросила с какой-то иной, тайной целью. И тогда он ответил ей точно таким же вопросом:
— А ты? Ты еще любишь меня или никогда не любила?
Это прозвучало неожиданно, прямо, резко до жестокости и поставило Ирину в тупик. Она рассмеялась, весело, звонко, это был чистый и в то же время деланный, не совсем естественный смех. Быстро погасив его, Ирина продолжала, как бы играя все на той же полушутливой струне, стараясь уйти от поставленного в лоб вопроса:
— Я не увлекусь. На пошлость, на флирт я не способна, ты же знаешь. Я могу полюбить всерьез, сильно. Вдруг появится какой-нибудь принц.
— Что значит принц? И вообще, что ты говоришь, Ирина? Это что-то новое в тебе.
— Но, Андрюша, согласись, что никто из нас на этот счет не может дать гарантий. Нельзя поручиться за себя.
'Вот так раз, вот это Ирина, совсем другая, которой я еще не знал'. Открытие это обеспокоило Андрея. Стараясь уловить нить потерянной мысли, он сказал негромко и с убеждением:
— Ты не можешь поручиться за себя? И возводишь это в принцип. Зачем? Я-то могу за себя поручиться. Как ты выразилась, с гарантией. А ты не можешь. Так и говори за себя. — Ему хотелось наконец внести ясность, и он сказал, глядя на нее грустными, чуть-чуть встревоженными глазами: — Надо полагать, этот принц уже существует. Имя его — Василий Шустов.
Она снова задорно расхохоталась и ответила с веселой игривостью:
— Василек — хороший парень. Но ты меня к нему не ревнуй: ко мне он равнодушен. Я для него не существую.
В день, когда Шустова вызвали на заседание бюро райкома, Ирина волновалась больше всех: какое решение примет райком? Из лаборатории она то и дело звонила в отделение Шустова, но к телефону никто не подходил, — значит, Василий еще не возвратился. Наконец телефонный звонок в лабораторию. Она вздрогнула и в волнении схватила трубку. Каким-то чутьем догадалась, что звонит Шустов. Должно быть, ее волнение передалось Петру Высокому: он бесшумно подошел к столу и стал подле Ирины в выжидательной позе. Голос Василия Алексеевича сдержанно-приподнятый. Он почему-то сначала спросил:
— И Петр Высокий там?.. Можете поздравить: решение нашей парторганизации райком отменил. — При этих словах Ирина визгнула от неистового восторга, и Шустов охладил ее следующей фразой: — Погоди плясать, выслушай. За халатное отношение к хранению бланков спецрецептов и за ненормальные взаимоотношения коммунистам Семенову и Шустову объявили по выговору без занесения в учетную карточку.
Она передала трубку нетерпеливому Похлебкину, а сама умчалась во второй корпус, где размещалось отделение Василия Алексеевича. Ворвалась к нему в кабинет без стука и, обрадовавшись, что он один, порывисто бросилась к нему, крепко обвила руками его горячую шею и страстно поцеловала. Все это произошло так быстро, естественно, что он даже растеряться и удивиться не успел. А потом увидел на улыбающихся глазах ее слезы счастья.
— Я так рада, так рада, что все благополучно обошлось, — слабый голос ее звучал тихо и однотонно.
Василий Алексеевич принял ее вспышку как должное, как проявление заботы верного, душевного друга и товарища. Он начал было рассказывать, как шел разбор его дела на бюро райкома, но Ирина перебила все тем же тихим и нежным голосом:
— Не надо сейчас, Василек. Потом, вечером. У тебя дома. Мы заедем. Такое надо отметить. Хорошо? Вечером. В котором часу удобней?
— Андрей когда освободится? — уточнил он.
— Он свободен, — торопливо отмахнулась она. — Только ты не звони ему. И я ничего не скажу — сделаем сюрприз. Хорошо?
Василий Алексеевич покорно кивнул. Он не только не знал, но и не мог догадаться, что она сейчас хитрит. Ирина решила приехать к Шустову одна, без Андрея и тайно от Андрея.
С работы она ушла на час раньше — отпросилась у Похлебкина. Нужно было успеть переодеться, принарядиться и уйти из дому до прихода Андрея с работы. Она все рассчитала и взвесила. Сегодня будет решающий день — она придет к Василию Алексеевичу и скажет: я твоя. Навсегда. Навеки. Не в силах побороть свои чувства, она уже не отдавала себе отчета в поступках, делала все, что подсказывало горячее и слепое сердце.
Придя домой запыхавшаяся, словно убежавшая от погони, она металась по квартире, не соображая, что делает. Почему-то распахнула шифоньер и стала торопливо перебирать свои наряды. Это было очень важно — надеть новое, которое он еще не видел, самое лучшее, приготовленное специально для такого случая платье. И вдруг, как молния, поразила странная и такая неожиданная, неуместная мысль: 'Что это я? О чем? А как же Андрей… и Катюша?.. Я не знаю, что со мной случилось, осуждайте, казните меня, но я люблю. Люблю его… и Андрея. Не знаю, быть может, это пошло по отношению к одному и подло по отношению к другому. Но я люблю'.
Она ждала, что Василий сделает первый шаг. И, не дождавшись, пошла сама. У Ирины никогда не
