больше всего удивился, что Револьд жив, здоров и, видать по всему, в начальниках ходит. Вот только хромота осталась. Это его фашистский летчик тогда подстрелил, - вспомнил Тихон, не испытывая к Револьду ни сочувствия, ни презрения. Было лишь простое любопытство и удивление от такой неожиданной встречи. 'Узнал ли он меня? Что-то он вдруг побледнел и в глазах переменился', - подумал Тихон и сказал с тайным намеком:
- Вы ведь тоже не коренной москвич,
- Это почему ж вы решили? - с каким-то преувеличенным любопытством и скрытой тревогой спросил Валярчук.
- Ярославский вы.
Валярчук деланно усмехнулся и сказал слишком самоуверенно:
- Москвич я. Родился и вырос в Москве.
'Однако ж наглец ты порядочный', - подумал в сердцах Тихон и, решив ошарашить, сбить спесь с Револьда, сказал:
- И зовут вас Револьд Мелков, если я не ошибаюсь.
- Ошибаешься, любезный, - спокойно ответил Валярчук. - Меня зовут Михаилом Петровичем. Не веришь? Можешь удостовериться.
Он быстро достал из кармана пиджака красное удостоверение и развернул его перед глазами Тихона. Это обескуражило Морозова. И он подумал: 'Неужто обознался?'
- Извините. Мне показалось.
- Бывает. Остановите, пожалуйста. Я хочу в магазин зайти, - сказал Валярчук и торопливо сунул Морозову кредитку. - Сдачи не надо. Желаю здравствовать.
И, выскочив из машины, суетливо захромал к магазину 'Галантерея'. Морозов выключил счетчик и посмотрел на мятую кредитку, размышляя: 'К чему такая щедрость: в три раза больше положенного. Может, выйти, вернуть 'сдачу'. И еще раз присмотреться. Не мог я обознаться. Очень похож на того Револьда. Да и неожиданная поспешность, волнение. Странно'.
Морозов хотел было уже выйти, но тут подошли к нему двое пассажиров с чемоданами и, не спросясь, втиснулись в машину.
- Опаздываем на поезд, дорогой. Пожалуйста, поднажми. Полчаса до отхода.
Пришлось поднажать.
Валярчуку совсем не нужно было заходить в магазин. Он понял, что Морозов узнал его, и, поняв это, растерялся и повел себя глупо, неосмотрительно, совсем некстати показал удостоверение, вышел из машины поспешно и преждевременно - словом, вел себя так, как пойманный с поличным шкодливый мальчишка, и этим самым еще больше вызвал подозрение Морозова. В магазине он попытался взять себя в руки: 'Что ж это я, совсем голову потерял. Да все оттого, что неожиданно, как снег на голову'. И в самом деле, Валярчук начал было забывать о своем мерзком поступке под Тулой осенью сорок первого, был уверен, что никто о нем не знает, что единственного свидетеля - ефрейтора Морозова - давно нет в живых, а если и есть, то где-нибудь на Орловщине, в родном колхозе, и вдруг - как гром среди ясного неба…
Настроение Валярчука было испорчено. И надо же именно сегодня объявиться этому ефрейтору, сегодня, когда на дне рождения Музы Григорьевны будет присутствовать ее старшая подруга и покровительница - Елизавета Ильинична Серая со своим именитым супругом Мироном Андреевичем. Ради четы Серых Муза до предела ограничила число приглашенных, даже сестру свою не позвала. На семейном совете Валярчуки решили, что коль будут Серые, - а Мирон Андреевич еще ни разу не бывал в их доме, - то достаточно пригласить Адама Куницкого, а чтоб этот перезрелый холостяк не скучал, позвали их общую знакомую - лаборантку из их же института Любочку Попкову. Пригласить Любочку предложила сама Муза Григорьевна. Михаил Петрович поморщился, слегка покраснел, но возражать не стал. Любочка была его любовницей. Муза Григорьевна об этом знала. Еще год тому назад сообщил ей об этом 'друг дома' и старший научный сотрудник НИИ, в котором в то время Михаил Петрович заведовал лабораторией, Адам Куницкий, сообщил не 'бескорыстно', а с целью вполне определенной: он давно добивался Музы Григорьевны, которая до того времени позволяла Адаму ухаживать за собой, но не больше. Куницкого такое положение не устраивало. Он любил афишировать свой принцип: 'Все или ничего'. И после того, как он рассказал Музе Григорьевне об интимных отношениях ее мужа с Любочкой Попковой, он получил 'все'. Правда, не сразу. Сначала Муза Григорьевна, заручившись неопровержимыми уликами, устроила мужу допрос, фактами и подробностями, известными только Куницкому, 'прижала к стенке' Михаила Петровича. Видя такое дело, он не стал оправдываться и сразу признался. Между супругами произошло не очень бурное, но многословное объяснение, при котором обе стороны рассматривали случившееся с разных точек зрения, в том числе и с философской, и под конец пришли к заключению, что, собственно, ничего трагического не произошло, - 'жизнь есть жизнь', и на нее нужно смотреть трезво, не поддаваясь первобытным инстинктам и пережиткам вроде ревности. В самом деле, рассудили супруги Валярчуки, нельзя же в середине двадцатого века из-за каких-то феодальных предрассудков, которые уходят своими корнями в древний домострой, лишать себя удовольствия и наслаждения, при которых никто не терпит убытка. И уж, конечно, не разрушать же из-за этого семью, что было бы действительно трагедией для ребенка, для их восьмилетней Машеньки. Муза Григорьевна потребовала от мужа равноправия в делах, которые в старину назывались грехопадением. Михаил Петрович не возражал.
Таким образом, отношения Музы Григорьевны с Адамом Куницким и ее мужа с Любочкой Попковой были, как говорится, легализованы.
Михаил Петрович в душе недолюбливал 'друга дома' и, в отличие от Музы Григорьевны, не признавал в нем выдающегося таланта ученого, но в силу некоторых обстоятельств не только терпел его, но вынужден был ему покровительствовать.
А обстоятельством этим был Мирон Андреевич Серый - человек влиятельный, располагающий большой властью, человек, в чьем высоком покровительстве нуждался сам Михаил Петрович.
Еще учась в аспирантуре, Куницкому посчастливилось познакомиться с женой Серова - Елизаветой Ильиничной.
Знакомство перешло в дружбу, Куницкий стал изредка бывать в доме Серых, познакомился с Мироном Андреевичем и сумел ему понравиться. Затем Куницкий познакомил Елизавету Ильиничну с Музой Григорьевной. Женщины, несмотря на разницу в возрасте, скоро обнаружили духовное родство и подружились. Властные, энергичные натуры, обе эти женщины вели бурную и активную деятельность не только в сфере своей службы, - Муза Григорьевна работала в одном из институтов Академии наук, - но и часто вторгались в область деятельности обоих супругов, разумеется, в определенных границах.
Когда недавно заведующий лабораторией Михаил Петрович Валярчук был назначен директором НИИ, Муза Григорьевна поинтересовалась:
- И кого же ты думаешь поставить вместо себя?
Михаил Петрович легко понял истинный смысл ее вопроса, без обиняков ответил:
- Его, дорогая, его. Нашего гения - Адама Юзефовича Куницкого.
- К чему столько иронии, Миша? Разве у тебя есть более достойные кандидаты?
- Более достойных нет и быть не может, - все тем же игривым тоном ответил Михаил Петрович. - А более способные, конечно же, есть.
- Ты имеешь в виду Ядвигу Слугареву?
- Да, Ядвигу Стефановну.
- Ух, как ты ее величаешь.
- Я и Куницкого так величаю.
- Вот и напрасно: Алеку не нравится, когда его по-польски называют. Называй его Александром Иосифовичем. А лучше всего - Алеком.
- Несолидно, дорогая, он кандидат, через месяц-другой будет доктором. А я его - Алеком. Тебе можно, а мне нельзя. Я, как-никак, с твоего благословения, его начальник.
Да, встреча с Морозовым взволновала Валярчука не на шутку. Войдя в квартиру, он осторожно, не замечая, отстранил от себя Машеньку, бросившуюся к отцу с криком:
- Папа, папочка, а у меня сегодня две 'пятерки'.
Эта невнимательность к девочке и какой-то растерянный вид мужа не могли пройти мимо острого бдительного взгляда Музы Григорьевны.