будет в совхозе. Сегодня последний, прощальный вечер. Она решила твердо - уехать. Но Тимоша не хотел идти, он не двигался с места. Она не понимала его, спросила:
- Что, ты не хочешь со мной погулять?
- Вера! - Голос у Тимоши дрогнул, и рука, неуверенная, дрожащая, достала из кармана бумажку. - Ты только не расстраивайся, Вера. Тебе телеграмма от матери.
- Телеграмма? От мамы? Что с ней? Тяжело больна? - встревожилась Вера.
- Нет. С отчимом случилось… - угрюмо произнес Тимоша.
- А-а, Константин Львович. Что с ним такое? - И голос Веры заметно изменился. Последний вопрос звучал уже без особой тревоги.
- Он… умер.
- Умер? Константин Львович?.. Это как, от чего?
Вера взяла телеграмму и с трудом прочла освещенную гаснущей зарей строку: 'Константин Львович скончался. Приезжай. Мама'. Нахмурилась, точно пытаясь что-то важное понять и решить, и произнесла после паузы:
- Бедная мама! Ей очень тяжело.
Шли молча. Летчика у кладки уже не было. Где-то за гаем кровавым пламенем разгоралась большая луна. Ручей мурлыкал на отмели молодо и беспечно, точно силился не отстать от неумолкающих птиц. Она облокотилась на плохо отесанный поручень, глядя в темную, густую на вид воду.
- Давай постоим.
Тимоша согласился. Он не знал, что в таких случаях следует говорить. Успокаивать? Но ведь она не плакала и даже виду не подавала, что печальное известие потрясло, ее.
- Ты не любила отчима? - спросил он напрямую после паузы.
- Нет, - честно ответила Вера.
- Ты любишь отца своего? - опять немного погодя спросил Тимоша.
- Совсем не поэтому. - Вера выпрямилась, поправила волосы, уложенные на макушке, дружески коснулась своей холодной рукой горячей руки Тимоши и, увлекая его за собой, решительно пошла в гай. - Совсем не потому, - повторила она уже на аллее, где медовый запах клена слился с запахом молодых листьев боярышника и черемухи. - Константин Львович мне… был совсем чужой по духу. У нас с ним разные не только вкусы, но и взгляды на все решительно. Ты когда-нибудь с Алексеем Васильевичем встречался?
- Один раз. В Москве. - Тимоша готов отвечать на любой ее вопрос.
- Он тебе понравился?
- Ничего. Вообще он человек умный и правильный. Но отец, конечно, умней его и как-то не то что ближе мне, но интересней как человек. Я тебе говорю честно, совсем не потому, что он мой отец. У него многому можно поучиться.
- Да, Захар Семенович - человек необыкновенный. Ты его любишь. И я люблю своего отца. Только очень мало знаю о нем. Совсем-совсем не знаю его. А так хочется. Ведь он погиб. Он был неистовый и, как ты говоришь, правильный. Он не умел подличать. Был похож на своего отца, то есть на моего деда. А дед старым коммунистом был, революционером. Сам из деревни происходил. Мама говорит, что я похожа на отца. А отец - на своего отца. Значит, кровь во мне деревенская. Может, потому мне и дорого все вот это и сердцу близко.
Она остановилась, кинула взгляд на вершины еще голых могучих тополей, в три обхвата толщиной, подтянутых лиственниц, столпившихся в одну дружескую компанию, на тускло освещенный резкий силуэт единственного древнего кедра, каким-то чудом оказавшегося в здешних краях. Прислушалась, деревья разговаривали голосами птиц, просили: 'Не уезжай'. Гай не хотел прощаться, он точно кричал веселым, бойким свистом и щелканьем дрозда: 'До скорого свидания'.
- Через неделю, пожалуй, зацветет черемуха, - сообщил Тимоша, и в голосе его она без труда уловила недосказанное: 'Так что ты поскорей возвращайся'. А Вера продолжала прерванную мысль - это отвлекало ее от двух бед, свалившихся сразу.
- Мне хочется знать, что думал мой отец перед казнью? О нас с мамой думал, наверно, о нашей судьбе. Что с нами станется, кто поможет, как жить будем? Думал ли он, что мир не без добрых людей?
- Говорят, свет не без добрых людей, - поправил Тимоша.
- А какая разница - мир, свет, - произнесла Вера. - Синонимы. А сколько смысла. Вдумайся: мир - земля, мир - покой. Свет - земля, свет - ясность. И выходит, земля наша - это покой, это ясность. Вот как русские люди понимают землю.
Гай горел, подожженный луной, а птиц этот пожар не пугал: они не знали угомона. Тимоша сказал:
- Когда зацветет черемуха, прилетят соловьи. Будут петь и днем и ночью - в две смены.
- Я их не услышу, - говорил грустный и неуверенный Верин голос, а сердце шептало: 'Надо услышать, надо'.
Она прощалась с гаем, который только что начал надевать на себя самый красивый весенний наряд, прощалась и не верила, что уезжает навсегда. Она гнала от себя прочь до боли тяжкие думы о покойном отчиме, о бедной маме, об измене Михаила, но, к ее удивлению, мысли о Михаиле упорно цеплялись, не желали уходить, воскрешали в зрительной памяти только что увиденную картину в его окне. Желание знать, о чем и как он разговаривал с Нюрой, родилось вновь, глупое, неуемное желание.
Нюра примчалась к Михаилу запыхавшаяся и бросилась к нему на шею. Он был рад ее приходу. Спросил:
- Ты как узнала?
- Ой, Мишенька, не говори, я в клубе была. Там два директора цирк устроили. С музыкой. Умереть можно. Потом приехал Егоров, высмеял. О тебе сообщил. А я сидела в зале перед тем, как Егоров появился, и предчувствовала что-то. Вот сижу как на иголках. То в жар меня бросит, то в холод. Места не нахожу и чего-то жду. А чего - сама не знаю. Ой, Мишенька, такое творилось со мной! - Нюра положила ему руки на плечи и посмотрела в глаза, нежно и умоляюще, будто о чем-то просила.
- Что, Нюра? - Он взял ее за руки тихо, поглядел также тихо и ласково в ее пылающее лицо.
- Как я тебя ждала, Мишенька!..
Он не дал продолжить, перебил, не отпуская ее рук:
- Спасибо тебе, Нюра, за статью, за письма, за все. Ты очень, очень хорошая. Кажется, раньше я тебя плохо знал… А теперь сядем, поговорим. - Он посадил ее на диван, сам сел на стул, напротив. - Что у вас, как, рассказывай.
Она смотрела на него изучающе, зорко, пытаясь проникнуть в мысли, узнать о том, что ее волновало больше всего.
- О чем рассказывать? Или о ком?
- Как Вера? Ты мне, между прочим, о ней ничего не писала.
- А ты, между прочим, и не спрашивал, - ответила Нюра колко, с горестным укором. Сощурив глаза, уставилась отсутствующе в карту, висящую на стене, задумалась о своем.
Он действительно в письмах не спрашивал о Вере, знал, что вопросы эти обидят Нюру, вызовут ненужную ревность.
- Нюра! Давай поговорим серьезно, - предложил Михаил.
Она ответила машинально, не меняя позы:
- Давай.
- Пойми, кто ты для меня… - начал он волнуясь.
- Да, кто я для тебя? - также вяло повторила Нюра.
- Ты для меня, как сестра родная…
- А я не хочу, понимаешь, не хочу, эта должность меня не устраивает. - Нюра резко поднялась. - Пусть она будет сестрой.
- Не надо, Нюра, об этом. - Он тоже встал. - По крайней мере сейчас не надо. Потом, в другой раз. Я рад, что ты со мной, именно ты.
Голова идет кругом. Все перепуталось, в мыслях сумятица какая-то. 'Почему она не хочет понять: не
