Тишина. И на крыше.А выше —Еще тише…Без цели…Граммофоном оскалены окна, как пасть волчья.А внизу, проститутками короновавши панели,Гогочет, хохочет прилив человеческой сволочи.— Легкий ветер сквозь ветви. Треск вереска твой верящий голос.Через вереск неся едкий яд, чад и жуть,Июньский день ко мне дополз,Впился мне солнцем прожалить грудь.Жир солнца по крыше, как по бутербродамЖидкое, жаркое масло, тек…И Москва нам казалась плохим переводомКаких-то Божьих тревожных строк.И когда приближалась ты сквозными глазами,И город вопил, отбегая к Кремлю,И биплан твоих губ над моими губамиОчерчивал, перевернувшись, мертвую петлю, —Это медное небо было только над нами,И под ним было только наше люблю!Этим небом сдавлены, как тесным воротом,Мы молчали в удушьи,Всё глуше,Слабей…Как золотые черепахи, проползли над городомПесками дня купола церквей.И когда эти улицы зноем стихалиИ умолкли уйти в тишину и грустить, —В первый раз я поклялся моими стихамиСебе за тебя отомстить.
Июнь 1918
«Если город раскаялся в шуме…»
С. Есенину
Если город раскаялся в шуме,Если страшно ему, что медь,Мы лягем подобно верблюдам в самумеВерблюжею грыжей реветь.Кто-то хвастался тихою частьюИ вытаскивал на удочке час,А земля была вся от счастьяИ счастье было от нас.И заря растекала слюниНад нотами шоссейных колейГруди женщин асфальта в июнеМягчей.И губы ребят дымилисьУ проруби этих грудейИ какая-то страшная милостьЖелтым маслом покрыла везде.Из кафэ выгоняли медведя,За луною носилась толпа.Вместо Федора звали ФедейИ улицы стали пай.Стали мерять не на сажéни,А на вершки температуру в крови,По таблице простой умноженийИсчисляли силу любви.И пока из какого-то чудаНе восстал завопить мертвец,Поэты ревели как словно верблюдыОт жестокой грыжи сердец.