– Это ихняя гасиенда в разрезе мизансцены счастья параноидного офисно-предметного мира, – пояснил мэтр. – Основной домина, доминант, службы, подворья. А это ихние любимцы бродят в виде артгруппы движения минималистично – кошка, собачка и лошадка с лошаком.
– А почему все в один размер? – встрял пораженный слесарь. – С домину вымахали, отожрались.
– Такой худприем примитивистский, бросок вбок через действительность, – разлился мэтр. – Заказчики пожелали. И не в один размер, чуждый высокому глаз не обращает. Кошка самая крупная – потому что главнее, болонка пожиже, а лошаки – с мышей в холке. Революционный артгламур с качественно- визуальной событийностью и отходом от брутальной социальности. Поедет на квадриннале, – гордо объявил автор. – На хозяйские деньги. Пусть там все знают, ай да наши!
– С передка это ладно, – махнул рукой вохр, и автор, радостный, зарделся. – Давай с заду поглядим.
– Я вообще-то это не малюю, – заверещал мэтр. – Малюю «белый квадрат на белом», «черный куб в черном пальто», хорошее идет в Кассель, в Дюссельдорф. Но тут, – понизил он голос, – Лизель эта, ошалелая, прицепилась к бархатной куртке, начала перья гладить, так ее эта морда сволочная – Ахункы эта ху… художественный, так на меня зазыркал, думал, зарежет ночью, когда войду в творческий экстаз. Вот и пригнала своего папика, этого Антон Антоныча.
– Ладно, мастеровито бацаешь. Пока налоги не плати, – разрешил вохр донельзя довольному артисту, заходя с тыла.
– Тут бы еще, господин руководитель культурой, людишек из обслуживания намалевать. Слесарей, шоферню, пару официанток в чем мать родила. Сбоку и сзади, а то пустовато, – вдруг встрял слесарек, делая пассы пальцами, будто дорисовывал обслугу.
– Не надо, все путем, – сурово подчеркнул вохр. – Пускай природой пахнет, раздольем. А то вас набьется, и где он, этот природный запах, тут. Что за название? – спросил он, тыча в оборот холста.
– Братание. Из серии «Верю». Тиражность фетиша старой эстетики подвигла на создание сакральных знаков бытия… Источает мистическую ауру…
– Ладно, хорош… – прервал вохр. – А фамилию чего мелко настрочил? Как тебя взаправде?
– Фонкин я, – тихо пролепетал мэтр.
– Запишите, – бросил через плечо вохр слесарю. – Отметим в приказе по базе. А почему выведено «Фон-Кинг»? – добавил он, приближая к холстине глаз.
– Для зарубежного антуражу… муражу… – стушевался артист.
– Ладно, Фомкин, – сменил вохр гнев на милость. – Все у тебя пока в антураже. Будете проносить, самое главное – не поцарапайте – борта, – велел он. – Одет ты, брат, только негоже. Не попал в десятку. Слабо дистиллирован. Будешь показ на местности вести, засмеют-захохочут. И из министерств по культурам.
– А как одеться? – в ужасе воззрился на специалиста худгений.
– Так, – оглядел вохр дурачину. – Ласты напяль обязательно, можно прямо на валенок.
– На ботфорт, – поправил мастер пера и кисти.
– Ну! Шляпу сымешь, нацепишь маску водолазную с трубой, будто дышать в этом мире невмоготу, понял?
– Как не понять! Перформэнс, – зашелся в восторге пухлый.
– Ив руки. В одной кистей горсть, в другой…
– Разводной! – завопил слесарь.
– Сам ты. В другой – ведро с красителем. Понял? И напиши поверху через трафарет «Совет да любовь». Совет – это власть наша Советов. А любовь… сам знаешь.
– Мне такое замечательное замечание по надписи уже заказчик сделал, – стушевался автор. – Вариативно не ущемит.
– Ладно, помаленьку, пошли… пошли-на… Борта не обейте, – заорал вохр, и холстина, качаясь, медленно удалилась.
– Чего про координату девчонки не спросил? – удивился слесарь неразумности начальника.
– Не время раскрываться, – загадочно ответил вохр. – Гуталина найдем, у него спросим, он вроде звонил шепотом. А ты откудова про министерство по культурам-то вытащил, молодец?
– Что ж мы, совсем серые? Я у них в Агентстве министерском агентом полгода голландские писсуары с клозетами монтировал. Во работка не пыльная! Один установишь, за четыре за работу распишешься.
– Здорово, мошкара, – вдруг услышали сотрудники культуры.
На том месте, где только что двигалась холстина с ангелами, стоял, улыбаясь, танцор женских клубов господин Гуталин в плавках и перекинутых через могучие голые плечи бумажных кандалах-цепях.
– Привалили по долгу сердца. Заключенную спасать.
– Ты звонил шепотом? – сухо осведомился вохр. – А ты телефоном-то умеешь щелкать, громадный?
Гуталин обернулся мощными качаными шарами зада, и искатели увидели торчащий из плавок мобильник с мерцающим экраном.
– Всегда ношу. Мышцами набираю на спор и мелодию и номер через восьмерку. Ну, как делишки? – с деланым безразличием осведомился здоровяк, но все же кислая косая мина выплыла на гладь его лицевых мышц. – Кого в команду на биеналю берут? Меня берут? Я настрополился, тренируюсь, даже в стрип-бар два раза ходку пропустил. Теперь рву кандалы, как тузик. Хочешь поглядеть?
– После, – отказался вохр. – Меня берут на биеналь точно, как собаку-вохра подводного царства. И его берут, – вдруг сунул Горбыш палец в слесаря. Тот помялся и отступил.
– А этого за что? – в ужасе завопил загорелый под лампами, как негр, Гуталин. – Я два года в лежбище трусь, и все никак. А этот чего профармует, головоног? Он и поп-арт задом не сможет, и в плавках. Мелкий, затеряется. Его чего?
– Талант, – похлопал смущенного товарища по куртке Горбыш. – Три часа, не отрывая рожи, на батарее спит. В хлынувшем сливе один раз навзничь сутки проспал после лишнего, мок. В засаде. Понял? И ловко разводным соски у теток вмиг выкручивает.
– Слышь! – завопил стрип-перформист. – Научи, хлопец. А я тебя языком научу работать.
– Можно, – скромно согласился слесарек.
– Веди к девице, – велел вохр.
– А мне что будет с того? – поинтересовался дамский мастер, привычно оглядев умеющие сжирать купюры плавки.
– Я тебе, может, в городок Кассель его место отдам, – ткнул в подмастерье Горбыш. – Перелет бизнес-круиз, с горячей жрачкой. Езжай, хрен с собой не забудь и плавки резервные. А этот пусть здесь разводным наших разводит. Я сегодня на совещании за тебя поручился.
– Вот это понты, – заиграл мышцами Гуталин, поправляя мобильник промеж ягодиц. – Пошли срочно к заключенной. Вот это дружбан! С меня причтется.
Через пяток минут, перепрыгивая кабели и разбитые ящики, они оказались на месте. В небольшой глухой комнатушке с верхним, льющимся словно из божества светом стоял стеклянный, а скорее из толстого сантиметрового плексигласа куб без верха. Вся комната была замусорена какой-то ветошью и огрызками реквизита. На кубе вилась надпись-плакат «Блудная дочь ночи Мария с мандалиной». Сбоку внутри куба на крюке висел шмат сырого мяса, в углу прятался таз с водой. К шмату вела арт-стрелка «Тело господне», а к тазу – «Вино господне». Посередке куба на двух низких табуретах располагался гроб без крышки, драпированный, как положено, черным и красным, в бумажных цветах и с белыми тапочками в ногах. В лежбище гроба высовывалась мандолина.
Еще в углу куба, дико косясь на пришедших, сидела девушка Эльвира Хайченко и наматывала на пальцы распадающиеся космы волос.
– Проделки Акынкина, этого Робеспьера преисподней, – пожаловался Гуталин. – Только вы меня дешево не продавайте, а то этот будет на всех биеналях топтаться, а мне заработок и в стрип-клубе обрежут. Ладно, я пошел, а вы тут покалякайте. Все равно в кубе финский замок повесили на экспонат, чтобы руками не трогать, не откроешь, – и стриптизер, оглядываясь и пятясь, удалился.
– Эй, девушка хорошая, – позвал Горбыш, и Эльвира вздрогнула. – Давай выходи.
– Вы кто? – слабо молвила внучка военмора. – Вы тоже эти, спортсмены из ада?
