— Там у Женьки доска была. Для работы.
— Господи, для какой работы? Для баловства!
— Пилил он что-то. Сверлил.
— А что? Ты видел, что именно? Деревянное ружье. Я его тоже выкинула.
— Может, ему надо?
— И пчел надо было разводить, — сказала мать. — Помнишь, на балконе-то?
— Да уж, этого я не забуду.
— До сих пор небось почесываешься? — Мать оглянулась на него, смеясь. — Ему, Аркаша, пора от всего прежнего отвыкать… А тебе пора быть с ним решительнее. Ты к нему относишься, как к грудному. Знаешь — несет папа из родильного дома такой сверток — и уронить боится, и покрепче взять боится…
— Не знаю, — сказал Аркадий Антонович. — Я ведь не носил.
Мать снова оглянулась.
— Прости, я неудачно выразилась. Но все равно — тебе надо привыкнуть, что он взрослый, нормальный парень. Попроще с ним, посмелее. Он поймет.
— У нас с ним не получается, — сказал Аркадий Антонович. — Вроде все благополучно, но я чувствую: не получается. Ты не смейся, но год назад мне было легче.
— Когда он тебя выгонял?
— Да, как ни странно… Он меня выгонял, а мне надо было добиться, чтоб он стал меня уважать, чтоб согласился на нашу с тобой свадьбу… Я знал, чего добиваться! А сейчас я теряюсь, не понимаю его… Он на все согласен. Как-то странно на все соглашается!
— И слава богу, Аркаша. Неужели тебе хочется, чтоб вы ругались?
Аркадий Антонович, сгорбясь, присел на диван, сцепил худые руки на коленях.
— Иногда люди ругаются, — сказал он, — но ощущают близость друг друга.
— Скандалов, Аркаша, было достаточно.
— Конечно. Я помню. Но в те дни Женька не выглядел побежденным. А сейчас он все делает, как побежденный. Ты замечала?
— Господи, тебе это мерещится!
— Вчера ты прогнала его с кресла, а он — ни слова. Ушел как побитый!
— А что он мог сказать, Аркаша?! Я и тебя прогоню, если будешь пачкать обивку. В доме наконец появился порядок, давайте его беречь!
— А тебе не кажется… — Аркадий Антонович еще больше сгорбился, взглянул на нее снизу. — Тебе не кажется, что мы неправильно начали совместную жизнь?
— А как надо было?
— Я не знаю. Может, правильнее начать с другого. А не с этой мебели, например.
Мать обернулась недоуменно:
— Почему? Она же тебе нравится? Или ты боишься сказать правду?
— Нравится, — подтвердил Аркадий Антонович. — Но мы это устраиваем для себя. Для нас двоих. А Женька?
— Думаешь, ему будет хуже в прилично обставленной квартире? Аркаша, не усложняй ситуацию. Если говорить откровенно, Женька привык жить, как на вокзале. Настоящего дома у него никогда не было. И слава богу, что он теперь появился! Научится жить, как люди.
— Разве этим определяется людское житье? — сказал Аркадий Антонович, не меняя своей неудобной, неустойчивой позы.
— А чем?
Он опять глянул снизу, но не ответил.
— Что же ты молчишь? — Мать перестала возиться с посудой и стояла выпрямившись. — Говори!
Аркадий Антонович все молчал.
— Если я зря старалась, почему ты не сказал этого раньше?! Я бы не носилась как сумасшедшая, не бегала после работы по магазинам! Ты считаешь, все это легко достается?
— Нет. — Он качнул головой, поморщился. — Нет. Я представляю, каково тебе. Но, может, ты… чересчур увлеклась?
Мать подвинула к себе стул, оперлась на его спинку. Отвернулась. Аркадий Антонович вдруг сообразил, что она беззвучно плачет.
— Ты что, Зоя?.. — Он вскочил, подбежал. — Ну что ты! Извини, я совершенно не хотел обидеть! Зоя, что ты!..
— Надеюсь, ты не думаешь, — сказала мать, — что я, как голодная на хлеб, накинулась на эти покупки…
— Зоя!
— Я надеюсь, — повторила она упрямо, — ты не считаешь меня стяжательницей!
— Перестань, Зоя!!
Она подняла к нему мокрые глаза:
— Ведь обидно, Аркаша. Я так старалась. Я так хотела, чтоб вам понравилось…
— Милая, ну извини, я сказал глупость.
— Нет, Аркаша. Дело не в словах. Я тоже чувствую, что у нас не ладится… Только мебель здесь ни при чем.
— Ты устала.
— Мы все устали, пока это тянулось — и дурацкий развод, и ссоры с Женькой, и переезд сюда… И ты устал, и Женька устал. А меня одна надежда грела: вот все это кончится, забудется — и пойдет нормальная жизнь.
— Я тоже так думал.
— И вот мы дождались. У нас все есть. У нас все есть для хорошей, нормальной, счастливой жизни… Так почему же?..
— Она не начинается?
— Да. Почему нет и нет этой счастливой жизни? Мы же старались! Мы же все сделали!
В прихожей щелкнул ключ в дверях.
Оба они повернули головы: мать втерла щеки, чтобы Жека не заметил ее слез.
— Сейчас соберу вам поужинать…
Жека — со слежавшимися от шапки волосами, бледный и сумрачный — вошел в комнату, сощурился от яркого света. Хотел кинуть на диван свой портфель, но опомнился, поставил на пол.
А когда он распрямился, то увидел финскую «стенку». Матово лоснились ее протертые полки и дверцы, сияла расставленная посуда. Красиво все было. Как на витрине.
— Занимался английским? — спросил Аркадий Антонович.
— Ага.
— Хоть немножко-то догоняешь?
— Не знаю.
— А у нас перемены. Смотри, что мать раздобыла. Одобряешь? По-моему, очень хорошо — и современно, и удобно.
— Да.
— Все основное теперь куплено, — сказал Аркадий Антонович. — Может, что-нибудь купим тебе? Лично тебе?
— Зачем? — спросил Жека тускло.
— Ну, я не знаю. Наверно, ты мечтаешь о чем-нибудь. Раньше у тебя воспитывались всякие зверюшки. Давай купим аквариум с рыбками?
— Не надо.
— Грязи от него никакой, а впечатлений много. Я в детстве долго мечтал об аквариуме.
— Не надо.
— Ты не отказывайся, Женя. Понимаешь, теперь у нас появилась возможность. И хочется, чтобы ты ни в чем не испытывал недостатка.
