комнате, сказал: «Павел Борисович, у вас начинается пневмония, это серьезно, вам надо в Москву». Но он еще несколько дней тянул, не ехал, надеясь, что как-нибудь оклемается, и боясь, что подумают про него, будто он сбежал. Кончилось тем, что отправили самолетом вместе с «грузом 200» в полубессознательном состоянии, очнулся уже в Москве, в палате кремлевской больницы.
— Я слышал, тебе операцию сделали после Чечни, — участливо спросил Зудин.
— Резекция легкого, — сказал Паша и чуть поморщился.
— И как сейчас? Здоровье позволяет?
— Что?
— Участвовать в выборах?
Гаврилов усмехнулся:
— Здоровье-то позволяет…
— А что, претендентов много? — хладнокровно продолжал осведомляться Зудин.
— Хватает. Вот считай: Твердохлеб — раз, Рябоконь — два. Тот — от патриотов, как безвинно пострадавший в 91-м, этот — от демократов, как несправедливо отстраненный в 93-м. Дальше Буряков. Знаешь такого, нет? Директор элеватора. Я, мол, ни за белых, ни за красных, чистый хозяйственник, на этом думает сыграть. Это, значит, три. Дальше Бестемьянов…
— Бестемьянов… Космонавт, что ли?
— Космонавт, да, земляк наш дорогой, в космос уже не полетит, свое отлетал, теперь хочет в губернаторы. Дважды герой, между прочим. Ну, еще там есть по мелочи, от ЛДПР один полудурок, всю жизнь по психушкам, а теперь — туда же. От «Яблока» — то ли доцент, то ли декан. Казаки пока не определились, думают, выдвигать им своего или поддержать кого-то из уже известных.
— А кого они могут поддержать?
Гаврилов пожал плечами:
— Скорее всего, Твердохлеба. Хотя… Лично у меня с ними тоже нормальные отношения, я им никогда ни в чем не отказывал, я ж и сам казак в принципе. Так что человек восемь уже набирается.
— Да… — протянул задумчиво Зудин. — А как у тебя отношения с местной прессой?
Губернатор покривился:
— Не очень. Все ж теперь независимые стали. А поддержка, конечно, нужна, если бы удалось договориться с какой-нибудь из центральных газет, а главное — с телевидением… Они, сволочи, мне такой имидж создали, чуть ли не я главный палач чеченского народа… — он замолчал и пристально посмотрел на Зудина.
Появление старого знакомого, с одной стороны, интриговало Пашу, поскольку ему было, конечно же, известно о том, что он вхож в московские кабинеты, что обязывало принять его как человека, принадлежащего к одной с ним политической команде. (Работая в Москве, Гаврилов пару раз сталкивался с Зудиным на каких-то пресс-конференциях, но тогда они лишь издали кивнули друг другу.) С другой стороны, этот визит и именно в тот момент, когда ставилась на кон собственная Пашина судьба, казался ему неслучайным и, может быть, даже опасным. Что, если он уже работает на кого-нибудь из кандидатов?
— А почему тебя все это интересует, Женя? — спросил в упор.
— Да ты не бойся, у меня интерес чисто профессиональный, журналистский. Я вообще собираю материалы по выборам, может, со временем книжку сделаю. И потом, мы же с тобой не первый день друг друга знаем. Поверь, я тебе сочувствую, ты правильно сделал, что вернулся домой, — Москва, старик, цинична и безжалостна к людям. Особенно к людям из провинции. Хорошо еще, что президент согласился тебя второй раз назначить. Пришлось упрашивать?
— Да нет, — вяло ответил Паша, у которого вдруг заныло под лопаткой — то ли сердце, то ли шов операционный, не вполне заживший. — Только с предшественником моим неудобно получилось, я же сам его уговорил на мое место, когда министром уходил, мы с ним еще в районе вместе работали, а тут — двух лет не прошло, пришлось подвинуть, он, конечно, обиделся, я бы и сам обиделся на такое — включает вечером телевизор, а там говорят: такой-то освобожден от должности губернатора Благополученской области, такой-то повторно назначен. А он ни сном, ни духом. Приходил тут ко мне, высказывал. Я, говорит, все понимаю, но зачем же так, хоть бы предупредили. Кстати, вот еще один кандидат.
— Хочешь совет? — сказал Зудин, глядя на Пашу холодными глазами. — Тебе не надо участвовать в этих выборах. Они (тут он сделал неопределенный кивок куда-то вверх и в сторону) тебя не будут поддерживать, это однозначно, я общался кое с кем, ставка делается совсем на другого человека.
— На кого?
— Не могу тебе пока сказать, но знаю, что это не ты, Паша.
Губернатор откинулся на стуле и с еще большим подозрением посмотрел на Зудина.
— Так тебя что, послали со мной побеседовать? Тоже мне, нашли парламентария. Можешь им передать, что я на их помощь и не рассчитываю, но пусть не мешают. А если будут мешать, то я… тоже кое-что знаю, как ты понимаешь.
— Смотри сам, я просто хотел тебя предупредить, как старого товарища.
…Спустя полчаса, Зудин ехал по центральной улице города назад в гостиницу, ехал он на губернаторском «Мерседесе», и постовые милиционеры козыряли ему на каждом перекрестке. На лице Зудина блуждала улыбка человека, вполне довольного собой. Он видел, что разговор смутил Гаврилова, посеял в нем сомнение, а это уже хорошо.
Гаврилов тем временем вызвал к себе доверенного человека из службы личной безопасности и поручил ему позаниматься гостем: что будет делать, с кем встречаться, о чем говорить по телефону.
— Что-то тут не то… — предупредил он. — А что — пока не пойму…
Глава 10. Конец Южного комсомольца
Бывший фотокор молодежной газеты Жора Иванов просыпался поздно, и если бы не полудворовый пес Шариков, которого он пригрел полгода назад и который постепенно стал ему совсем родным, а с тех пор, как Жору бросила жена, и вовсе единственным спутником жизни, он и вообще не вставал бы со своего старого, продавленного дивана. Но Шариков мог терпеть в лучшем случае до девяти утра, а потом начинал будить Жору. Он вставал на задние лапы, а передние опускал прямо на Жорину подушку и, пару раз лизнув его в щеку, трогал лапой одеяло и скулил, как ребенок. Жора выпрастывал из-под холодного одеяла длинную руку и, не открывая глаз, трепал пса за ухо, бормоча: «Сейчас, Полиграфыч, сейчас встаю…», после чего не сразу, но действительно вставал, натягивал трико неопределенного цвета, совал в карман сигареты и, прихватив мусорное ведро, плелся с собакой на улицу. Шариков радостно несся впереди него, убегал далеко, но тут же возвращался и, убедившись, что Жора никуда не делся, бредет потихоньку за ним, снова радостно убегал вперед и снова возвращался, преданно заглядывая в глаза хозяину и повизгивая от восторга. И так они гуляли полчаса, а то и час, потому что спешить Жоре давно уже было некуда. Он садился на скамейку под старым, высоким каштаном, который помнил еще с мальчишеского своего возраста, сидел, курил, поглядывал на улицу, на прохожих и машины и ни о чем не думал.
Вернувшись в квартиру, Жора мыл собаке лапы в ванной, которая была у него оборудована под фотолабораторию и, хотя он давно не печатал в ней снимки, пользоваться ею все равно не хотел, потому что отвык, а мыться он ходил в гарнизонную баню за три квартала от дома, где у него был друг-банщик, с которым они вместе служили в армии в Азербайджане. Закончив с Шариковым, он шел на балкон, вытаскивал из стопки старых газет какую постарее и выкладывал ею изнутри мусорное ведро, при этом физиономии людей, изображенных на газетных снимках, искривлялись и перекашивались до неузнаваемости, что неизменно веселило Жору и доставляло ему небольшое, но злорадное удовольствие.
Дело в том, что Жора засовывал в мусорное ведро газету «Свободный Юг», ту самую, в которую его еще год назад обещали взять, но не взяли, потому что взяли старого Жориного товарища и конкурента Аркашу Зиберта, и это его снимки, напечатанные на первой полосе газеты, Жора с удовольствием закидывал мусором, а по-другому отомстить Аркаше и редактору газеты Борзыкину у Жоры не было никакой возможности.
