Когда-то, пацанами, они с Аркашей вместе начинали в фотокружке городского Дворца пионеров, потом вместе пришли в молодежную газету, но Аркашу Зиберта в газету тогда не взяли, и он уехал в Москву, где учился на журфаке МГУ, но не доучился, выперли за неуспеваемость, и пару лет он болтался в Москве просто так, подрабатывая в отраслевых газетах тапа «Гудок» и «Водный транспорт», нелегально жил по очереди у каких-то девушек с журфака, потом вроде восстановился и вроде даже в конце концов закончил фото-отделение, но учился в общей сложности лет двенадцать. За это время у него установились кое-какие контакты в секретариатах больших газет, и иногда снимки с его подписью можно было увидеть даже в «Комсомолке» или «Известиях». Время от времени Аркаша появлялся в городе и приходил в редакцию — всегда модно одетый, с деньгами — и туманно рассказывал про какие-то шабашки, которые он имеет в Москве и которые, собственно, его кормят. Аркаша даже собирался покупать кооперативную квартиру, но нужна была московская прописка, а на которой из своих трех или четырех девушек жениться, он никак не мог решить, так как годами состоял в отношениях со всеми тремя или четырьмя одновременно и по-своему всех их любил.
Танечка Сорокина, когда еще не ушла от Жоры, часто ставила Аркадия в пример и говорила, что он потому заработал и на квартиру, и на машину, что не пьет. А ты, говорила Таня, в десять раз лучше снимаешь, но ты весь свой талант пропил, поэтому у него сейчас есть все, а у тебя ничего. Сам Жора считал, что дело абсолютно не в том, что Аркаша не пьет, а в том, что он хитрый еврей, а Жора — простой русский Ваня, лопух, на нем воду возить можно, притом за бесплатно. Он 20 лет промотался по колхозам, и ему платили по трояку за снимок, а что можно на трояк? Только выпить. Одно время, когда они с Таней только поженились и нужны были деньги, Жора тоже пытался подхалтуривать на стороне — снимал на свадьбах, на детских утренниках и даже портреты передовиков для досок почета, но деньги получались небольшие и все как-то уплывали неизвестно куда, а между тем очередная ежегодная ревизия выявила перерасход фотоматериалов в редакции, и у Жоры даже хотели удержать из зарплаты, но пожалели, потому что Таня как раз ходила беременная и вот-вот должна была родить, и девки в редакции вступились за них, так как Таня все-таки была своя, учетчица писем.
Жора открыл холодильник, заранее зная, что он пуст, но вдруг. Сверху ничего не проглядывалось, он присел и заглянул в самый низ, в углу блеснула консервная банка, Жора достал ее и повертел в руках, банка была голая, без этикетки, давно отлепившейся, и понять, что в ней, было затруднительно. Жора потряс ею возле уха, но все равно не понял и полез за консервным ножом, который тоже еще надо было найти в том бедламе, который царил в доме после ухода Тани. В банке оказалась перловая каша со свиной тушенкой, довольно жирной. Жора по-братски разделил ее содержимое на две миски, одну поставил под стол, Шарикову, другую на стол — себе. Шариков недоверчиво подошел, понюхал и, взглянув благодарным взглядом на Жору, в одну минуту все проглотил и потом долго облизывался и выразительно поглядывал на стол. Жора подумал и отделил ему еще половину от своей доли, каша была невкусная, к тому же, холодная и слипшаяся, а разогревать было лень.
Когда в 91-м «Южный комсомолец» в первый раз закрыли как орган печати тоталитарного режима, и все журналисты разом остались без работы, они первое время еще ходили в редакцию, сидели там без дела, много курили и понемногу выпивали, напряженно следя за событиями и ожидая решения своей участи. Ждать пришлось долго, потому что формальным издателем газеты считался обком комсомола, а его распустили, фактически же издавал газету, то есть финансировал, обком партии, который тоже ликвидировали. Никто не знал, что в этой ситуации делать с местными газетами. Некоторые журналисты, опасаясь худшего, стали устраиваться кто куда, и постепенно почти все разбрелись. В редакцию продолжали приходить только Жора Иванов и его жена, учетчица писем Таня Сорокина. Самое удивительное, что письма в газету продолжали идти, немного, но все же, и в каждом письме читатели спрашивали, будет ли выходить газета, на которую они подписались до конца года, а ведь было только начало осени. Таня читала Жоре вслух письма и иногда плакала. Жора наводил порядок в своем архиве, впервые за 20 лет работы у него появилась, наконец, такая возможность. Найдя какой-нибудь старый снимок, про который он и сам уже забыл, он нес показать его Тане и они вместе удивлялись, как давно это было. На старых Жориных снимках был моложавый Брежнев, бодро вышагивающий в сопровождении руководителей города Малороссийска. «Это в 74-м, — пояснял Жора. — Когда городу Героя давали». В другой раз он принес фотографию, на которой была целая гора струганных гробов. «Это Спитак, — сказал Жора, — 88-й год, помнишь, мы с Севкой летали?» «Ой, а это кто, Горбачев, что ли, в молодости?» — Таня вертела в руках большой снимок, изображавший какой-то президиум. На обороте снимка было написано: «XV областная комсомольская конференция. Выступает гость конференции первый секретарь Северо-Кавказского крайкома ВЛКСМ М. Горбачев. Фото Н. Гиляйтдинова». «Порви», — сказала Таня. «Зачем? Пусть будет. Это ж история», — мудро рассудил Жора и спрятал снимок подальше в ящик.
Потом все постепенно уладилось, нашлись какие-то деньги, газета стала выходить, правда, теперь уже не каждый день, а как получится, стали возвращаться сотрудники, а Жору в восстановленную редакцию как-то не взяли.
— Извини, старик, — сказал ему новый редактор. — Мы решили пока обойтись без иллюстрации, сам понимаешь, не до жиру, надо ужиматься, отдел писем тоже придется сокращать. Но вы не исчезайте, как только укрепимся, мы вас назад возьмем, через пару месяцев, максимум полгода.
— Большое спасибо, — сказал Жора.
Назад его не взяли ни через полгода, ни через год. Таня плакала и говорила, что это потому, что он пьет, потом перестала плакать и стала надолго куда-то уходить, потом сказала, что ее берут в какое-то рекламное приложение, а потом она ушла совсем и Сережку забрала, объявив, что он теперь будет жить у ее родителей в станице, поскольку там хотя бы есть чем его кормить.
Тем временем в городе одно за другим открывались новые издания. Многим вдруг захотелось попробовать свои силы и выпускать собственную газету, стряпали их почти в одиночку, в лучшем случае собравшись вдвоем-втроем, и первые два-три номера получались даже ничего, но вскоре выяснялось, что газета не раскупается, заработать ничего невозможно, росли долги, и некоторые, помучившись месяц-два, закрывались, другие тянулись, надеясь неизвестно на что, на какое-то чудо, и еще больше влезали в долги. Типография в городе была одна — «Советский Юг», и все тащили туда свои самоделки, которые директор Марчук называл презрительно «стенгазетами» и печатал их фактически в долг. Но в какой-то момент он решил закрыть эту лавочку и объявил всем, что будет печатать тиражи только с предоплатой, после чего несколько новых изданий сразу приказали долго жить. Жора снимал то для одной, то для другой газеты, редакторы — в основном бывшие его коллеги по «Южному комсомольцу» — обещали заплатить, как только заработают первые деньги, но никто не платил. Одно время он устроился в «Вестник администрации». Редактором там сидел совсем уже пожилой человек, бывший помощник первого секретаря обкома Василий Григорьевич. «Вы эти свои комсомольские привычки бросьте!» — говорил он Жоре, намекая на всем известное его пристрастие. Однажды редактор застукал его на месте преступления — как раз зашел Сева, и они выпили всего-то ничего — полбутылки, но был скандал, и Жоре пришлось уйти.
В ноябре 93-го приезжал Аркаша Зиберт, показывал свои снимки расстрела Белого дома, хвалился, что хорошо продал их в один американский журнал и даже подарил экземпляр этого журнала Жоре — как старому другу. Придя домой, Жора вырвал разворот с Аркашиными снимками и застелил им мусорное ведро.
А в 95-м «Южный комсомолец», в который он все еще надеялся вернуться, неожиданно обанкротился и закрылся. Теперь уже насовсем. И тогда Жора пошел на поклон к Борзыкину, с которым был в контрах и принципиально не хотел иметь дела. Когда-то давно, когда все они еще работали в одной редакции, он пытался совратить его Таню и совратил-таки, но Жора узнал об этом самым последним и даже ходил бить морду Борзыкину, их разняли в кабинете прибежавшие на крик секретарши Томы сотрудники. Теперь Жора пошел к Борзыкину проситься на работу, и тот сделал вид, что ничего такого между ними никогда не было, и он рад видеть Жору, обещал взять его на работу, но через какое-то время Жора узнал, что взяли Аркашу Зиберта, который решил срочно вернутся в родной город, так как в Москве у него неожиданно возникли какие-то неприятности.
И тогда Жора Иванов, классный фотокор, 47 лет от роду, понял, что ловить больше нечего, продал всю свою аппаратуру и пошел вахтером в гарнизонную баню. Жора дежурил там сутки через двое, платили немного, пока хватало только рассчитаться с долгами и немного послать Сережке в станицу, но Жора смирился и в свои законные выходные дни валялся на диване с книжкой, а книжек у него собралось в
