— А мы предупреждали, там в приглашениях было указано! — сладким голосом пел Яша. — Ну ладно, играем с теми, у кого есть. Откройте и посмотрите, с какой цифры начинается номер вашего билета. С цифрами семь, девять и одиннадцать — прошу сюда, на сцену.
В толпе закопошились, замигали зажигалки и спички. «Темно, не видно!» — крикнул кто-то. Наконец в разных концах площади раздались короткие вскрики и несколько человек стали пробираться вперед, держа в вытянутой над головой руке красные книжечки.
— Тэк-с, посмотрим! — сказал Яша, потирая руки и припрыгивая. — Девушка, неужели и вы состояли в комсомоле, вы такая молоденькая, мне просто не верится, сколько вам лет, если не секрет?
Девушка — высокая дылда в стоптанных босоножках и короткой юбочке, из-под которой торчали искусанные комарами худые ноги — неожиданно громко заржала и сказала в микрофон: «Пятнадцать».
— Ну? — сказал Яша, чуя интригу. — И откуда же у вас комсомольский билет? Надеюсь, вы никого не обокрали? Разрешите-ка… О! Девушка, а у вас и не комсомольский билет вовсе, а партийный! Где вы его взяли? Ах, папин! А где папа? Не знаете… Одну минуточку, я должен посоветоваться с нашим кандидатом. Евгений Алексеевич, можно вас…
Но Зудина уже и след простыл, он в это время мчался в сторону клуба железнодорожников. Там он вышел на сцену в строгом и скромном сером костюме с галстуком, в пояс поклонился залу, объявил, что с детства любит советские и особенно военные песни и что, если его изберут губернатором, он сделает все, чтобы старикам жилось спокойно и хорошо до самой смерти. После чего поцеловал ручку Алевтине Сандуновой, обнялся с Иосифом Кацем, успев шепнуть ему: «Вас Фуллер просил заехать за расчетом», и широким жестом пригласил всех зрителей в фойе клуба, где их ждал небольшой сюрприз. В фойе несколько бойких молодых людей, одетых в форму Макдональдса, бесплатно раздавали продуктовые наборы, в которых были: банка сгущенки, банка печени трески, пачка чая и пачка импортного печенья. Старики выстроились в очередь и даже приготовили ветеранские удостоверения, но выяснилось, что предъявлять их не надо, дают всем, тогда они еще плотнее сдвинулись, нетерпеливо подталкивая впереди стоящих и строго следя, чтобы никто не влез без очереди. На пакетах была все та же улыбающаяся физиономия и надпись: «Я сделаю вас счастливыми! Ваш Евгений Зудин».
И целый день, и весь вечер телевидение Благополученска крутило рекламные ролики, сделанные по единому принципу:
«Не платят пенсию? Голосуй за Зудина!». «Душат налоги? Голосуй за Зудина!». «Течет кран? Голосуй за Зудина!» и даже — «Болит живот? Голосуй за Зудина!».
— Убить его, что ли? — мрачно говорили к концу этого дня в штабе Рябоконя, а в штабе Гаврилова боялись даже наведаться к своему кандидату. Сам Паша беспрецедентную акцию Зудина расценил как личное предательство мэра Благополученска Эдуарда Скворцова.
— Продал, все продал, на живые деньги позарился, делай, что хочешь, — город твой! Предатели, одни предатели кругом, — он беспомощно обводил глазами свой кабинет, мысленно уже прощаясь с ним.
Тем временем сам мэр Скворцов — единственный представитель старых кадров, усидевший на своем месте в новые времена, — объезжал город в автомобиле с затемненными стеклами, нигде не выходил, а только смотрел через эти стекла на происходящее, и оно ему нравилось. Городской бюджет, как, впрочем, и областной, был пуст, а город надо было готовить к зиме, которая наступает в Благополученске поздно, только под Новый год, но все же наступает, так что деньги нужны позарез, и, если кто-то платит их только за то, что займет на пару дней все равно пустующие площади, парки и бывшие дворцы культуры, да при этом еще и развлечет население, отчего же и не согласиться и деньги не взять! Казне хорошо и людям приятно. То обстоятельство, что тем самым он, мэр Скворцов, помогает на выборах одному из соперников действующего губернатора Гаврилова, его ничуть не смущало. Как это часто бывает, мэр областной столицы и губернатор области друг друга недолюбливали, хотя публично этого и не показывали. Скворцов считал Гаврилова слабее себя и практически ему не подчинялся, держался автономно. Что же до Твердохлеба, то в нем он видел по крайней мере ровню себе и попадать под его влияние не очень-то хотел. Выходило, что больше всего его устроил бы на посту губернатора именно вот этот парень — Зудин, тогда Скворцов сам мог бы диктовать ему, что делать и как. Прямо он в предвыборную борьбу не вмешивался, но про себя болел за Зудина.
Субботние мероприятия продолжались в Благополученске до поздней ночи, но оказалось, что и это еще не все. Самое главное действо было развернуто на следующий день, в воскресенье, в здании городского цирка, также арендованного штабом Зудина. Объявление в газетах, по телевидению и на всех трамвайных остановках извещало, что участников встречи кандидата в губернаторы с избирателями ждет не только большая эстрадно-цирковая программа, но и сеанс гипноза известного целителя Викентия Лошака, излечивающего сердечно-сосудистые, нервные и кожные заболевания, а также желудочно-кишечные расстройства, суставные боли, импотенцию и бесплодие. Викентий Лошак никогда до этого не бывал в Благополученске, но еще несколько лет назад, в пору его телевизионного триумфа, пользовался у здешних жителей чрезвычайной популярностью. Верили они в его неземные способности или не верили — неизвестно, но в назначенный час потянулись в район Старого рынка, к ярко украшенному, праздничному зданию цирка.
Этот день благополученцы запомнили надолго, хотя потом, спустя время, когда уже и выборы губернатора остались позади, сильно удивлялись сами себе и своей доверчивости.
Глава 23. Гнездо оппозиции
В день, когда вышел очередной номер газеты «Боже упаси!», в штабе Петра Ивановича Твердохлеба царила сравнительно спокойная обстановка. Самого Твердохлеба не было, еще накануне он поехал по сельским районам области встречаться с избирателями, но с утра уже звонил и сказал, что находится в станице Раздольной, что газета появилась и там и он ее просмотрел.
«Ничего страшного, — успокоил он своих штабистов, — это только цветочки, будет еще и не такое, надо быть готовыми ко всему. Работайте и не суетитесь».
В газете Петр Иванович был изображен в крестьянских лаптях, с лукошком, из которого он, широко размахнувшись, якобы разбрасывает семена в поле, и там, где он уже прошел, поднимаются всходы — «тоталитаризм», «репрессии», «уравниловка» и т. п.
— Ну, уж лучше в лаптях, чем в бане, — заключили штабисты.
Это были проверенные временем товарищи Твердохлеба по работе еще в старом облисполкоме, оставшиеся в 91-м, как и он, не у дел и перебивавшиеся все это время кто как мог. Петр Иванович называл их не иначе, как соратниками. Вообще, в 91-м не у дел осталось порядочно народу, но до 96-го дотянули с Твердохлебом немногие, большинство постепенно как-то устроилось, приноровилось к новой жизни, а некоторые даже преуспели. Среди бывших подчиненных Петра Ивановича были теперь и банкиры, и владельцы частных фирм, и хотя при встрече все они говорили, что остались в душе коммунистами, никто из них не решился публично поддержать Твердохлеба на выборах, правда, деньги кое-кто дал, но под обещание не афишировать его имя.
Были ли все те, кто до конца оставался рядом с ним, убежденными приверженцами прежнего строя, или кто-то задержался в соратниках вынужденно, не сумев найти себя в новой обстановке, — кто знает! Губернаторских выборов они ждали, как своей последней в жизни возможности вернуться к нормальной работе, и потому за год до того будоражили и теребили тоже не слишком поворотливого, к тому же на всех обиженного Твердохлеба, убеждая его непременно выставить свою кандидатуру и предрекая ему обязательную победу.
Твердохлеб сомневался. В последнее время он вообще перестал спать ночами, выходил курить на балкон, смотрел на звезды, на темный, спящий город, и много всякого роилось в его воспаленном бессоницей мозгу. Вспоминал, например, тот день, когда все случилось, и он услышал по радио, что снят с должности. Приехал домой рано и, не зная, куда себя деть, подошел к окну — внизу люди шли с работы, с детьми гуляли. Он долго смотрел на них и вдруг подумал: «Вот и все, больше я за вас не отвечаю…» И даже облегчение почувствовал, потому что становилось уже мучительным для него — ответственность за пять
