миллионов ртов, когда все трещит по швам и рушится. Твердохлеб был человек высокого роста, крупного сложения и крестьянской основательности. Характер имел взрывной, импульсивный, при этом был упрям и несговорчив, так что спорить с ним, доказывать что-либо бывало непросто.
Года за полтора до событий августа, на совещании в ЦК Твердохлеб попросил слова и, обращаясь к Горбачеву, сказал: «Михаил Сергеевич! Куда вы нас ведете? Народ вас уже не поддерживает, люди разочарованы. Перестройка завела нас всех в тупик. Хозяйственные связи порушены, начинается хаос. Христом Богом вас заклинаю: остановите это безумие, пока не поздно! Если не изменим немедленно пагубный этот курс, страну ждут черные времена…» Горбачев сидел, капризно выпятив губу, всем своим видом показывая, что не согласен с такой оценкой. Твердохлеб ждал, что руководители других регионов его поддержат, но они отмолчались, а поддержал в тот раз один только Иван Егорович Русаков, работавший теперь снова в ЦК и с некоторых пор ставший в оппозицию Горбачеву. «Ну вы давно спелись, еще в Благополученске, — сказал Горбачев раздраженно. — Если вы двое лучше меня знаете, куда вести, то пожалуйста — садитесь на мое место и рулите, я могу и уйти». Он даже встал и сделал вид, что собирается выйти, но поднялся шум, стали его уговаривать не уходить, он дошел было до двери, постоял там, всем своим видом показывая, что оскорблен, и, когда смятение в зале достигло критической черты, неторопливо вернулся и сел на свое место. Вопрос о смене курса больше в тот день не обсуждался.
Потом Твердохлеб еще не раз выступал на разных совещаниях и даже на съезде народных депутатов СССР и этими выступлениями нажил себе славу чуть ли не главного консерватора; одно время сразу несколько центральных газет и журналов залпом ударили по Благополученской области как «заповеднику застоя» и по Твердохлебу как ярому «противнику перестройки».
В августе 1991-го он стал первым из региональных руководителей, кого сняли с должности за поддержку путча, хотя никакой поддержки, в сущности, не было — никто, в том числе и Твердохлеб, не успел толком разобраться, что происходит, как все уже было кончено. Сначала он сидел без работы, потом, когда в прокуратуре закрыли уголовное дело об измене Родине («за отсутствием состава преступления»), устроился директором строящегося кирпичного завода в родной станице, ушел с головой в работу, стараясь не думать о случившемся, но мысли об этом сами лезли в голову, настигали его повсюду — на заводе, дома, а особенно по ночам, долго не давая уснуть, заставляя снова и снова прокручивать в голове события последних месяцев и лет и искать ответ на один и тот же мучительный вопрос: где и когда произошла главная ошибка, приведшая к поражению. Мысленно он обращал свой гаев то к Горбачеву, которого давно заклеймил про себя Иудой, то к ставшему ненавистным Западу, так легко облапошившему его простодушную родину, то ко всей низвергнутой в небытие советской номенклатуре, проявившей в самые решающие моменты трусость и смирение, то, наконец, к самому себе, хоть и пытавшемуся возражать и сопротивляться, но все же делавшему это, как он теперь понимал, слишком робко, не выходя за рамки партийной дисциплины и подчиненности низов верхам.
Однажды кто-то из соратников дал ему почитать ксерокопию некоего текста, озаглавленного «Протоколы сионских мудрецов». Ксерокопия была подслеповатая и к тому же сильно потрепанная, но Петр Иванович прочитал от строчки до строчки с напряженным вниманием и все нараставшим по мере чтения изумлением. Перевернув последнюю страницу, он был уже другим человеком. Ему открылось нечто такое, о чем он прежде никогда и понятия не имел и догадаться не мог. Теперь же словно глаза у него открылись и в голове прояснилось. Все стало на свои места, и мучившие его в последнее время вопросы получили, наконец, свое разрешение.
— Так вот оно что, вот оно, значит, что… — думал он про себя, и новое, незнакомое прежде чувство закипало в нем и бурлило, и требовало выхода.
Все последующие события лишь усиливали в нем это новое ощущение, во всем он искал и легко находил подтверждение своему новому знанию, и простая душа его переворачивалась от обиды. С тех пор как он оказался посвящен в тайну «мирового заговора», ему стало как будто даже легче, словно камень с души свалился, потому что теперь он точно знал, кто виноват и почему все случилось именно так, как случилось. С этого момента он перестал терзать себя самоедством и только издали ревниво следил за всем, что происходит в стране и в области, но поскольку ни вмешаться, ни помочь не было у него никакой реальной возможности, терпел и ждал. Так прошло пять лет.
Победить теперь, в 1996-м, на губернаторских выборах значило для него морально реабилитироваться в глазах земляков и, главное, собственных сыновей — Кольки и Сашки, чье мнение для него было почему-то особенно важно. Но с другой стороны, возвращаться сейчас, когда все, как ему казалось, окончательно разрушено, развалено и разворовано — значило самому себе подписать приговор, тут у кого хочешь руки опустятся. Он даже удивлялся количеству желающих занять пост губернатора и объяснял это для себя единственной причиной — они не представляют, что их ждет. Но все сомнения разбивались об одно и главное: было жалко и область, которой он отдал в свое время столько сил, и тех же самых наивных и доверчивых людей, которые страдают, но так до конца и не поняли, из-за чего и из-за кого они страдают. Одна поездка в дальний район, встреча там, где-нибудь на развалившейся ферме с замороченными насмерть станичниками, делала его больным, рождала небывалую злость и готовность ринуться в бой, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. Главный вопрос, который он задавал себе, стоя по ночам на балконе, был: «А что я реально смогу сделать?» Он все время искал для себя ответ на этот вопрос и уже решил, что если найдет его, если поймет, что сделать еще что-то можно, что не все потеряно, то согласие свое баллотироваться в губернаторы даст. Время шло, а ответа все не находилось.
Между тем небольшая, но сплоченная команда соратников развернула такую бурную деятельность, что отступать уже было, кажется, некуда. С появлением каждого нового кандидата, о котором узнавали, как правило, из прессы, они приступали к Твердохлебу с новой энергией, размахивали перед его носом газетой и кричали:
— Ну что вы хотите, чтобы вот этот стал губернатором? Пусть, значит, добивает область, да?
И предъявляли напечатанный на первой странице «Свободного Юга» портрет некоего Афендульева, бывшего подпольного цеховика, еще в середине 80-х осужденного на 15 лет за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах, а пару лет назад выпущенного досрочно за примерное поведение в зоне. Теперь этот Афендульев развернул свое дело — в сущности, точно такое же, за которое сидел, только теперь это называлось частным предпринимательством и всячески поощрялось властями. В своей программе Афендульев обещал каждого второго жителя Благополученской области сделать частным предпринимателем и научить зарабатывать деньги.
Твердохлеб только удивлялся и сокрушенно качал головой. В один из последних дней, отведенных для заявок на регистрацию, соратники устроили «большой хурал» — собрание патриотической общественности города Благополученска. При этом никакой особой рекламы мероприятия не было, но весть о нем распространилась как-то сама собой, по цепочке от одного к другому, и в назначенный день и час к трехэтажному зданию сельхозтехникума прибыло столько народу, что устроители всерьез засомневались, сможет ли актовый зал вместить всех желающих.
Раньше всех пришли и по-хозяйски заняли первые ряды ветераны. Явились бывшие партийные и советские работники — из тех, кто не скрывал и не стеснялся своего прошлого, в основном почему-то женщины. Организованно подтянулись активисты движения «Малая родина», образовавшегося вскоре после событий 1993 года, во главе со своим лидером — высоким молодым человеком лет 32-х, в армейской форме с погонами майора. Это был известный в городе своей активностью депутат Госдумы Андрей Серегин, в прошлом преподаватель военного училища, он же — один из главных инициаторов выдвижения в губернаторы Твердохлеба. Особняком от этой компании держались члены областной организации «новых коммунистов», как они сами себя называли, возникшей на год раньше, чем «Малая родина», и не пожелавшей по каким-то им одним известным соображениям примкнуть к этому движению. Явились сплоченной группой обманутые вкладчики, без которых не обходилось теперь ни одно массовое мероприятие, и заняли в зале самые последние ряды так, чтобы удобно было развернусь свои довольно пообтрепавшиеся лозунги, не мешая сидящим в зале. Прибыли целым отрядом казаки в неизменных черкесках, с нагайками и кинжалами и сели, не снимая высоких папах, в центре зала. Сбоку устроились и ревниво поглядывали на казаков представители союза отставных офицеров. Были немолодые уже мужчины из Союза афганцев и Союза чернобыльцев и печальные женщины из Комитета розыска пропавших сыновей, а в проходах притулились в своих колясках лидеры Движения инвалидов. Были безработные явные, уже зарегистрированные на бирже труда, и безработные скрытые, формально еще не уволенные с остановивших
