заниматься привычным делом куда лучше, чем сидеть в вашем зловонном так называемом карантине… Ведите меня к больной!
За прошедшие пятнадцать лет, в течение которых они не виделись, Юлия, конечно, изменилась, но не настолько, чтобы Ян её не узнал. Юношеская импульсивность теперь ему не была свойственна, и он не спешил в том признаваться. Тем более что она, исхитрившись, на мгновение прижала палец к губам, призывая его молчать.
А потом продолжала лежать в той же бессильно-равнодушной позе, в какой уже третий день встречала Аполлона.
— На что жалуетесь? — привычно спросил Ян.
— Ни на что, — сухо ответила она.
Ян оглянулся на майора, который вроде привел его к больной.
— Доктор, — сразу откликнулся тот, — я ничего не могу понять: она не ест, не пьет, худеет, будто что-то точит её, но врачу, который её осматривал, твердит, чтобы оставили её в покое, потому что она совершенно здорова…
— Понятно, — протянул Ян и кивком показал на дверь. — Выйдите, мне нужно больную осмотреть.
— Осматривайте при мне, — заупрямился тот.
— Болезнь, которую я в вашей жене предполагаю, требует доверительных отношений врача с больным. Наедине. Возможно, вашу жену что-то мучает, в чем она боится или не хочет вам признаться, в противном случае, не было бы надобности в моем приходе.
— Хорошо, — сквозь зубы прошипел Аполлон, — я подожду за дверью, но учти, ежели что, сгною в зоне!
— Никаких 'ежели' быть не может, — твердо сказал Ян, — я — врач, и только врач!
Как только Аполлон вышел, Юлия горячо зашептала:
— Матка-бозка, Янек, ты меня узнаешь?
— Кто из мужчин забудет свою первую женщину? — уголками рта улыбнулся он.
— Я очень постарела?
— Ты расцвела красотой зрелой женщины, которая привлекает мужчины вернее, чем юношеская прелесть. Но что с тобой случилось?
— На самом деле ничего. Я притворялась больной, чтобы он пригласил тебя, — призналась она. — Ты в заключении в лагере, а я — заключена в этом доме. Мой коротышка-поклонник запер меня в своей меховой тюрьме! — она с ненавистью пнула дорогущее меховое одеяло. — И теперь ни за что никуда не отпустит! Я так и умру здесь!
Она заплакала. Но тут же постаралась взять себя в руки и продолжала.
— Я увидела тебя в толпе заключенных и поняла, что ты — моя единственная надежда. Сколько тебе дали?
— Восемь лет. Статья пятьдесят восьмая.
Юлия махнула рукой.
— Я знаю, все порядочные люди тут по пятьдесят восьмой. А политических — сколько бы им не дали — на свободу не выпускают, так что и не надейся. Вот увидишь, как только кончится твой срок, тебе сразу ещё добавят за что-нибудь. Они нарочно так делают, мне мой тюремщик все рассказывает. Придумай что- нибудь, чтобы мы могли видеться, потому что сейчас нам нельзя долго говорить, я его знаю, — она пренебрежительно кивнула в сторону двери, — он больше пяти минут не выдержит, ворвется. Так что, пока иди.
Она так же бессильно откинулась на покрывало и застыла в прежней позе. Ян пошел к двери и действительно столкнулся нос к носу с Аполлоном, который эту самую дверь уже открывал.
— Ну, что? — жадно выдохнул он.
— Тяжелая форма депрессии. Если не лечить, будет прогрессировать. Нарушение сна, отсутствие аппетита…
— Так и есть, она вообще от пищи отказывается! — выкрикнул Аполлон. — А среди ночи, когда бы я не проснулся, лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок… Доктор, её можно вылечить?
— Можно, — сказал Ян. — Правда, это дело не одного дня. К тому же потребуются кое-какие лекарства, которые трудно достать, а также, по возможности, такой докторский саквояжик…
— Знаю, знаю, — замахал руками Аполлон. И добавил уже другим тоном. Ты мне её, парень, только вылечи, слышишь? Я все для тебя сделаю! Я здесь все могу, сам поймешь. Для начала на хозработы тебя переведу… Если ты и правда такой врач, как о тебе говорят, ты и на Соловках не пропадешь… Но это все потом. Сейчас для тебя главное Юлию на ноги поднять. Садись вот за этот стол, бери бумагу, ручку и пиши, какие лекарства тебе для этого нужны.
Глава девятнадцатая
Тяжелее всех смерть Федора перенес его родной сын Сева. Пока отец лежал в гробу, он ни на минуту не хотел отойти от него — мальчику казалось, что отцу очень одиноко и он просто не знает, как его здесь любят. Он на что-то обиделся и не хочет вставать, а лежит с закрытыми глазами и сердится на своих домашних.
— Папа, папочка, — пытался окликнуть его Сева, но тот не отвечал.
В конце концов к вечеру он заснул прямо на табуретке подле гроба, и Борис отнес его в кровать.
Зрелище горюющего сына стало для Катерины страшным испытанием. Однажды она даже сорвалась и стала говорить Севе, что это она, его мать, во всем виновата. Наташа, которая теперь ни на шаг от подруги не отходила, увела её в другую комнату и попросту усыпила, защитив сном, как коконом, её измученный мозг
Воздействие Наташи оказалось таким сильным, что на другой день подругу еле разбудили.
Павел смерть отчима переносил спокойнее своих родных. Ему отчего-то было жалко не мать, а Севку, который остался без отца, такой ещё маленький, и как бы мать их строго ни воспитывала, ребенку все равно нужна мужская рука.
Скорей всего, Пашка повторял чьи-то высказывания, но он этого не замечал и слегка гордился тем, что в его голову приходят такие взрослые мысли.
Федор заменил ему отца, которого он помнил довольно смутно. Заменить-то заменил, а вот к сердцу мальчика путь так и не нашел. По Головину он вроде скорбел, но в глубине души считал, что Федор Арсентьевич мать недооценивал и как бы снисходил к ней, чего она не замечала, а её старший сын чувствовал почти болезненно.
На похоронах Катерина упала в обморок, и Сева, обо всем забыв, кинулся к упавшей матери: испугался, что она может последовать за отцом в эту страшную, холодную, засыпаемую снегом яму.
Но и после похорон Катерина ходила, как потерянная, в глазах её появился какой-то лихорадочный блеск, так что её сыновья, Наташа с Борисом и даже Оля, словно сговорившись, старались теперь не оставлять её одну.
Исцелить подругу окончательно у Наташи никак не получалось, видимо, не хватало обычных медицинских знаний и навыков — она всерьез не пользовалась своим даром уже много лет.
В конце концов пришлось пригласить к Кате профессора Подорожанского, который нашел у неё сильнейшее нервное потрясение и стал лечить привычными методами, попеняв Наташе, что своим непрофессионализмом она просто может загнать болезнь внутрь.
— Я хорошо знаю нашего общего знакомого и вашего родственника Яна, — говорил он. — Много лет мы работали вместе, я наблюдал, как развивается его талант, но могу без хвастовства сказать: бывали случаи, когда к процессу излечения проходилось подключаться и мне.
Он тяжело вздохнул и посетовал:
— Все собирался заняться изучением вашего феномена, да как-то руки не доходили. Теперь Яна в
