Луна светила на пол гостиной, архиерей ходил в темноте, тело его было освещено только в нижней половине.
Архиерей говорил то важно, то скоро, то взвизгивал:
– Я принц-архиерей, а не такой лапотник, как другие русские архиереи. Придите слушать, что говорит севский архиерей.
Потемкин – разве он не был учеником дьячка? Разве он не собирался поступать в монахи, разве я его не превосходил в диспутах риторических?
А куда теперь забрался одноглазый?
А мне орлец под ноги. А я разве сам птица?
И забормотал архиерей про медведей, лосей, слонов, коров, и тосковал, и говорил про зверей поющих, вопиющих, взывающих и глаголющих.
И потом засмеялся тихонечко.
– Да, ты погиб, мой товарищ черниговский. На четыре застежки был застегнут шлафрок твой и горел, тебе его не сорвать. И мне никогда не сорвать моей рясы.
Добрынину стало сперва скорбно, потом скучно. Он отступил, закрыл стеклянную дверь и снова лег в буфетную, подложив себе под голову вместо подушки грязное архиерейское белье.
А архиерей там, в гостиной, продолжал бормотать.
Добрынину хотелось одного – спать.
Спать часов двенадцать подряд.
Утром преосвященный позвал его совсем рано.
В темноте подошел келейник для принятия приказа.
Архиерей, не открывая глаз, сказал:
– Хочешь ли ты жениться?
– Нет, – отвечал Гавриил.
– Захочешь! – сказал архиерей. – У меня есть невеста, живет она у сестры, она мне доводится как своя, женись.
– Не хочу, – ответствовал Гавриил.
– Да для чего ж?
– Мне еще рано жениться.
– Ну, пойди, – закончил архиерей свою темную аудиенцию.
Добрынин знал эту толстую девку, которая приходилась архиерею как своя.
Было ей лет двадцать пять, и жила она при архиерейской сестре.
Дело было невыгодное.
Добрынин подумал, что и он сам архиерею вроде как бы свой и архиерей хочет спустить с рук сразу двоих свойственников.
Днем Кирилл был гневен. За обедом бросил в Добрынина яблоко с такой силой, что кресла откатились на аршин назад.
Вечером архиерей сидел в спальне на постели и стриг маленькую собачку, ласково говоря с ней по- французски.
Добрынин вошел, и сделал монастырский артикул в ноги, и произнес:
– Нижайше прошу ваше преосвященство уволить меня от теперешней должности к прежней.
Архиерей бросил ножницы на одеяло, вздернул нос. Недостриженная собачка, тявкая, соскочила на пол.
– Маловер, – произнес архиерей, – почто усомнился еси?
Потом, помолчав еще несколько секунд, архиерей вскочил из-под одеяла, неодетый, и побежал в кладовую.
Добрынин молчал в недоумении.
Из темной кладовой вдруг вылетел рыжий лисий мех, потом другой, третий – и так всего до восемнадцати.
За лисами вышел сам архиерей.
– Вот возьми, – сказал он, – сделай себе шубу. Сукна на покрышку можешь сам купить.
И, помолчав, прибавил:
– Деньги имеешь.
Итак, соорудилась эта шуба, которая была как бы мирным трактатом, а о сватовстве замолкла на некоторое время всякая речь.
Заговоры и собеседования, доносы и прочее монастырское
Часто бывали у архиерея в покоях консисторский член Иринарх Рудановский и учитель латинского языка Садорский. Вместе с Добрыниным представляли они собою одну компанию.
Садорский называл Рудановского отцом, а Добрынина братом и другом.
Таким образом, получилось, как бы святое семейство.
Садорский был человек опытный и небрежно-льстивый.
Нужно сказать, что, по обычаю, епископ не имеет права подавать прошения о переводе в другое епископство.
Перевести может святейший синод, так сказать, по собственной воле.
Поэтому епископы хлопочут путями окольными.
Все люди севские ждали, когда же наконец уедет епископ Флиоринский.
И вот показал Добрынин Рудановскому письмо, выкраденное у преосвященного.
Письмо было ответное от синодского обер-секретаря Остолопова. Очевидно, епископ просил о переводе, потому что Остолопов подписал следующее:
«Я хотя истинный вашему преосвященству друг, но мое дело по синоду сейчас такое, что услужить вам в рассуждении перемещения не вправе, да и впредь уверять не осмеливаюсь».
Прочтя сие выкраденное письмо, Рудановский послал в синод прошение о переводе его на житье в какой-нибудь малороссийский монастырь.
У Рудановского был брат в синоде, и перевод последовал.
Теперь остался Садорский с Добрыниным.
Добрынин думал, что они будут играть дуэт, но Садорский решил сыграть соло.
Однажды пришел из рощи архиерей мрачный.
Соглядатаи донесли Добрынину, что Садорский имел с епископом свидание наедине.
Архиерей сел в кресло, потер руками бороду, лоб и спросил с досадой и смятением:
– Какие у вас с Иринархом происходили обо мне разговоры?
– Обыкновенные, – отвечал Добрынин.
– А письмо, – возгласил архиерей, – какое письмо ты показывал Иринарху?
Нападение было сделано не врасплох.
Добрынин был воспитан в монастыре и привык держать тайную дружбу даже с крысой, если она имела вход к какому-нибудь схимнику и могла о нем что-либо донести. Поэтому он отвечал с твердостью и сладостью:
– Письмо я показать не усомнился потому, что в нем не было никакого секрета, и мы читали его с сожалением, что другие недостойные архиереи перемещаются, а ваше преосвященство, столь образованием прославленное, не вознаграждается достаточно.
– Нет, неблагодарный, – сказал архиерей, – не тебе меня обманывать. Признавайся во всем, это смягчит твою участь.
Нужно было признаваться, по крайней мере за Садорского, – таково монастырское правило, – а кроме того, нужно было, так сказать, перейти в наступление.
Добрынин произнес:
– Я все, что могу припомнить, донесу чистосердечно. Прошу только терпения меня выслушать.
– Вон все! – крикнул лихой владыка.
– Когда в разговорах наших, – продолжал Добрынин, – доходило до вашего преосвященства, то я и Садорский оба согласны были в том, что вы обидно поступаете с людьми, к вам приверженными. Ругаете вы повсеместно и рукам волю даете даже и при всех людях, отчего натурально подчиненный теряет к вам
