и пошел к архиерею.
Архиерея карета между тем катилась по улицам Орла.
Архиерей важно сидел рядом с господином Астафьевым.
Восемь лошадей тянули карету, висящую па ремнях для мягкости.
Козы, оборванные гарнизонные солдаты мелькали за окнами кареты, и вдруг увидел архиерей стройную фигуру Добрынина.
Постучавши перстом в переднее стекло, архиерей остановил карету.
Он милостиво предложил Добрынину войти в карету.
Илья Пророк, вознесенный на небо на колеснице, вероятно, чувствовал себя не столь прославленным, как Гавриил, которого на виду у булочника и бабы, торгующей тыквенными семечками, взял архиерей в карету.
Карета затарахтела.
Архиерей, взглянув на обер-провиантмейстера, промолвил, указывая на Добрынина:
– Этот у меня самый надежный.
Потом, взявши Добрынина за свободную от бумаг руку, сказал:
– Продолжай так, как ты начал.
Добрынин поднял очи к небу.
Небо в карете было покрыто стеганым шелком голубого цвета с букетами.
В архиерейских покоях Добрынин подавал бумаги, сопровождая их рассказами о городских новостях; свечи еще не были зажжены, и подклейка прошла незамеченной.
Так рос Добрынин.
Деньги уже стали привычными для его кармана, и Гавриил заказал себе шелковый двойной кошелек с кольцами, и через петли шелка не медь, а серебро видно было.
Но тут начались гонения.
По неизвестным причинам ненавидела Добрынина архиерейская сестра. Была она когда-то выдана за соборного ключаря, но ключарь ошибся в направлении, он не вносил сплетки в архиерейскую спальню, а выносил их оттуда. Поэтому был он пощупан в той же спальне палками, а потом выслан в Киевский монастырь, где и скончался.
Осталась архиерейская сестра вдовою с двумя дочками. И находилась она с Добрыниным как бы в соперничестве.
Выехали из Орла с колокольным звоном, но уже не только на заборах, но и на улицах народа не было.
Потому что жители орловские его преосвященством, так сказать, объелись.
Приехали в Севск, и здесь пошла о Добрынине молва, что будто вывез он из Орла до тысячи рублей, а это уже вытерпеть было невозможно.
Уже сам владыка начал поговаривать, что до Добрынина доберется.
В торжественный день епископского служения шествовал Кирилл с горнего места к своей кафедре.
Горнее место – это особый как бы балкон с позолотою и резьбой и с выпуклыми, но не круглыми ангелами, из дерева сделанными. Здесь и восседают смиренные епископы.
Посидевши на горнем месте, соизволил пойти епископ в алтарь. Нужно вам сказать, благоразумный читатель, что дьяконы в алтаре сидеть не могут, а женщина в алтаре, кстати сказать, как и собака, пребывать не может вовсе.
Кошка же может.
Священник же в алтаре может даже сидеть.
Епископ в алтаре имеет кресло, называемое кафедрой.
На кресло сел епископ, и должен он был выслушать читаемые Добрыниным вместо него благодарственные молитвы за приобщение святых тайн, и только начал читать Добрынин бархатным своим голосом, уже не дишканистым, но альтовым, как вдруг почувствовал он, что в волосы его впиваются две руки.
Флиоринский был человек сильный, и руки его не были похожи на пуховые.
Он таскал Гавриила за волосы в алтаре так, как кречет таскает курицу.
Пыль стояла в алтаре.
Первый удар ногами в Добрынина пришелся по престолу.
Престол загудел.
Потом попало архимандриту Карпинскому – тот благоразумно вскочил на подоконник.
Причетники рассеялись по разным местам алтаря, ожидая с благоговением и страхом окончания святительского рукоприкладства. В церкви продолжалось пение концерта. И в такт бил епископ Гавриила и в голову и в шею.
Наконец гнев утолился. Иерарх задыхался.
– Какая вина моя, о преосвященный? – жалобно произнес Добрынин.
Оказалось, что перед кафедрой архиерея не был положен орлец. Орлец – это маленький круглый коврик, на нем вышито изображение орла.
Упущение это архиерей заметил не сам, указано ему было на это добродетельным архимандритом.
Орлец был подан, архиерей сел.
Добрынин сгоряча начал драть благодарственные по причащении молитвы.
Флиоринский сидел, кушал просфору, заливал кагорским вином, а Добрынин скороговоркой читал:
– «Да будет благодарение его преосвященства в радость, здравие и веселие, да будет в страшное и второе пришествие сподоблен он стати одесную…»
Придя в свою горницу, пустился Добрынин в глубокое малодушие. Болело тело, болела душа. Общество Добрынина состояло из нескольких причетников и нескольких певчих, и был опозорен он перед всем обществом.
Ночью Добрынин не спал.
Казалось ему, что наяву пришел в келью бакалавр Саламанский в шляпе с перьями, в шелковом костюме, а потом приехал в карете, запряженной осетрами, епископ и тут же, в горнице, начал совершать архиерейское богослужение, и палит он ему в лицо. И сам Гавриил уже не Добрынин, а дон Херубин де ля Ронда, только звание это он где-то украл и подклеил. А епископ приехал на осетрах, и бороды рвет, и свечами лицо подпаливает, и ногами дерется, и про Париж рассказывает. А лицо у епископа!.. Почему у епископа Флиоринского лицо знакомое? А может быть, он и не епископ, а де ля Ронда? А это, кажется, не де ля Ронда, а лекарь Винц.
Тут жар поднялся, и наступила тьма, и этим я кончаю главу.
Глава, содержащая как бы тайну
Утром архиерей посетил больного сам.
Мрачно попробовал Кирилл пульс, посмотрел язык.
Раскрасневшийся и разметавшийся Добрынин лежал, никого не узнавая.
Архиерей вышел, закрыл дверь, постоял.
Келейник стоял перед ним безмолвно.
– Пойди, – сказал Кирилл глухо, – пойди скажи ему, – продолжал он громко, – что я на него зла не имею.
Добрынин лежал без памяти. Жар струился вокруг него водой. Вдруг он услышал голос.
Это келейник кричал ему на ухо:
– Его преосвященство зла на вас не имеет!
– Не имеет? – спросил Добрынин. – Хорошо, я встану! В конторе ставленники есть?
С раскрасневшимся лицом встал Добрынин, пошел в контору, начал писать, потом пронял его жестокий озноб, и упал он лицом на бумагу, и на щеке его отпечатались имена людей, в священство принятых.
Певчий Козьма Вышеславцев, игрок на гуслях, человек веселый и запойный, но добрый, поднял Добрынина на руки и отнес его в постель ризничего Гедеона – далеко Добрынина было нести уже нельзя. Он лежал и бредил золочеными парижскими колоколами и архиерейскими палками.
А это кто? Как будто мать пришла?
Вот он забыл ее, а она пришла монахиней.
