целью и блистательным идеалом такого чудного положения вещей явился момент “пяти свобод” в самой Москве, когда “по указу совета рабочих депутатов” решительно ничего не дозволялось печатать о евреях. Понятно, что это пока лишь pium desiderium. С окончательным триумфом иудейского “равноправия” мы вправе ожидать и полного осуществления предначертанной программы. Дабы не сомневаться, довольно почитать любую “освободительную” газету хотя бы в течении недели. Ни слова о евреях, а особенно об их проделках, и, наоборот, всё, что хотите о всём прочем. А уж какой-нибудь Григорий Распутин — драгоценнейший клад для “свободолюбивых” шаббесгоев, для кагально-кадетской “Речи” в особенности. Евреи не только ослабили, а в большинстве случаев уничтожили самую возможность разоблачений против себя и, одновременно, приобрели верное средство “начинять” умы гоев по собственному рецепту. Мудрено ли, что дирижёрство Иуды в прессе растёт с каждым днём, а публика, узнавая из газет лишь то, что выгодно кагалу, привыкает всё громче повторять: “однако, какие талантливые и прекрасные люди евреи?!”
Результаты, достигнутые еврейством по организации вооружённого бунта, устроенного во славу Израиля не где-нибудь, а именно в Первопрестольной, отсюда, главным образом, проистекают.
Вместе с этим, так как самая низменная периодическая пресса располагает наибольшими массами читателей, то и во всех других отношениях владычество евреев расширяется не по дням, а по часам. А если кто-нибудь дерзнул бы восстать против столь позорного рабства, голос “бунтовщика” или не будет услышан вовсе или же заглохнет в общем хоре жидовствующих либералов, бутербродных клеветников, подзаборных литераторов и всякого иного лакейства в “заведениях” сынов Иуды…
Принимая на службу христопродавцев, сыны “избранного” народа нередко ожидовливают их в такой мере, что подчас выдают им даже дипломы на звание “почётного обрезанного”, но неизменно презирают и, по возможности, держат их в чёрном теле.
Даже немецкие писатели жалуются, что чем дальше, тем, увы, всё более и более приходится им чувствовать гнёт еврейства. Тогда как начинающему иудейскому автору лежит скатертью дорога, немец видит, что для него литературное поприще становится всё уже и тернистее. Размножаясь неимоверно, еврейские редакторы, издатели и книготорговцы дают ход одним только своим соплеменникам, а немцев бьют и плакать не велят. Дерзновенный, осмелившийся пожаловаться или, что ещё ужаснее, неласково затронуть сам еврейский вопрос, подвергается херему, т. е. кагальному проклятию с тяжкими несчастиями, а то и с голодной смертью впереди. Та же участь грозит и всякому другому непокорному, будь это оперный певец, коммерсант или адвокат, одним словом, всякий, с кого еврейские факторство и газетный шантаж признают себя в праве требовать дани.
Не исключение и великие мира сего. Знаменитые люди и выдающиеся депутаты парламентов, министры и правители без замедления убеждаются, что чем выше поднимаются они по социальной лестнице, тем чаще и чаще перебегают им дорогу евреи. За примерами ходить не далеко.
Со своей стороны, мы припомним хотя бы столь раздутый еврейскими газетами юбилей Антона Рубинштейна и как-то незаметно промелькнувший юбилей Глинки. На открытие статуи Рубинштейна в петербургской консерватории было совершено, между прочим, целое паломничество из московской консерватории во главе с её директором Сафоновым во главе и, наоборот, как скромно и уныло прошло открытие памятника Глинки!…
Чего же вы хотите, когда сам Рубинштейн Глинки не понимал?!… Но дабы вполне уразуметь, каков авторитет “самого” разве не достаточно иметь, например, в виду, что оперой этого еврея клятва Демона “не постигается” в свою очередь, и что, вообще говоря, стихи Лермонтова без музыки Рубинштейна неизмеримо прекраснее, чем с этой музыкой.
Не даром в главном зале той же московской консерватории, где собираются тысячи людей, всякому предоставляется собственными глазами убедиться, какова сила евреев в столице России. На самом верху арки, перед главной концертной эстрадой, блещет в золотой оправе горельеф другого Рубинштейна — Николая, а наш Глинка опять помещён лишь сбоку, с Моцартом, Бетховеном, Чайковским и другими гениями музыки, представляющими как бы лишь свиту помянутого сейчас крещёного иудея, хотя он гораздо больше прославился любовными похождениями и картёжной игрой, чем своей довольно обыденной игрой на рояле. Не худо спросить у евреев крещёных и некрещёных, дозволила бы иудейская пресса, скажем, в Иерусалиме, поставить Глинку на место Николая Рубинштейна?… А у нас, чего доброго, готовы превознести Надсона выше Пушкина и Лермонтова.
Сама судьба, повидимому, издевается над нами. Возьмите демонический облик мраморного Антона Рубинштейна, как его изобразил, сильно польстив этому, впрочем, действительно злому еврею, художник, и каким гостиннодворским лабазником выглядит на своём пьедестале глубокоскромный, но воистину великий русский человек Глинка!?…
Когда же в своём дерзком намерении повелевать всем иудейская пресса встречает мужественного противника, которого ни обойти, ни поработить не в силах, она заливает его помоями всяческой скверны, засыпает угрозами и зовёт проклятия не его голову. А если убедится, что и это не помогает, она берётся за наихудшее — замалчивает своего недруга, самую же полезную его деятельность окружает гробовым молчанием. Кто не покорен еврейству, тот не смеет идти на какое бы то ни было общественное поприще, а тем паче — на государственное, если не хочет отравлять жизнь самому же себе.
Объективное исследование темы и разыскание истины ни в каком случае не входит в задачу кагальной печати. Вот почему она низводит всякий вопрос на почву личностей и не успокаивается до тех пор, пока “не согнёт” по наущению талмуда “израильского супостата в дугу”.
5. Наряду с “либерализмом”, у еврейской прессы есть и другая приманка, это лесть национальным иллюзиям.
Пресса не только ласкает их, нет, она старается пробудить, вызывая их к жизни и раззадорить их. Подделываясь под голос патриотизма и затевая всеобщую суматоху, она изощряется в том, чтобы тот или иной, ещё дремлющий или едва только нарождающийся, национальный самообман возвести в непоколебимое верование всех и освободить от каких-либо возражений благоразумия. Просматривая иудейские газеты, можно подумать, что в них-то и бьётся сердце народа, что лишь они одни являются знаменосцами его исторических задач, самых заветных его упований. Как и сам иудаизм, подчинённая ему пресса живёт замешательствами в обществах и анархизмом в идеях. Её прямая выгода поддерживать распри, волнения и беспорядок уже потому, что число подписчиков возрастает именно по мере развития социальных бедствий, а в особенности революций и войн.
Чужие слезы и кровь — благодать для еврейства.
Подбор “сотрудников”, как и другие технические подробности газетного дела не затрудняют иудея. Он сумеет вынимать деньги, пустив “заведение” в ход, разбарабанивать его в розницу, выжимать всевозможные выгоды; привлекать читателей, подзадоривать их любопытство; пропагандировать, одновременно презервативы и “правовой порядок”; раздувать свободу от совести, рекламу и шантаж; захватывать объявления, приобретать покровительство влиятельных лиц и срывать субсидии; утилизировать на пользу себе и соплеменникам общественные течения; подбрасывать пищу самым нездоровым капризам толпы, курить фимиам половым инстинктам… В одно и то же время он “допускает покупать себя” и сохранять ореол независимости. Не чужды ему, наконец, и тайны такого вероломства, когда он способен кадить одной рукой и заливать помоями другой. Одним словом, его опасаются и ему платят…
Жид брехнёю живе та все за нас тягне!
Разве франкфуртский еврей Мендель Кох, превратившийся в американца “Кука”, не “открыл” Северного полюса и, к справедливому возмущению Пирри, не принимал опереточного поклонения авгуров науки в Копенгагене?!…
С особой яркостью эта брехня олицетворяется в еврейском газетчике, всё равно, будь он главным редактором, которому доступны кабинеты министров, либо самым “лапсердачным” репортёром. Оба принадлежат к одной фауне и связываются родственными нитями. Различия, их отделяющие, ничто иное, как стороны одного и того же характера, проявления той же самой природы. Между олимпийской заносчивостью первого и лакейскими улыбками второго проходит двоякая, восходящая и нисходящая цепь. Удача, деньги и влияние быстро дадут грошовому репортёру надменную повадку, когда он “redacteur en chef”, и наоборот, при неудаче этот последний также скоропостижно вернётся к льстивым заискиваниям “лапспердачного” времени.
