— А прошлой ночью куда уходил?
— Вчера еще чаще бегал. В лагере я голодал, а тут…
— Заткни глотку! — гаркнул однорукий, ударив Павлика носком сапога в живот.
Павлик пошатнулся, скорчился от боли.
— Не ори! Пискнешь — пристрелю! — сорвался с места позеленевший от злобы фельдфебель.
Павлик встречал много злых немцев, но такого еще не видел. Глаза у Круппке налились кровью, на тонких губах выступила пена.
— Говори, где шлялся! — Упершись коленом в живот Павлика, эсэсовец своей единственной, но крепкой, как железо, рукой, сжал ему горло. — Бежать задумал, да? Задушу!
Павлик не мог говорить. Он только слабо вертел головой.
В глазах Круппке блеснул злой огонек. Он разжал пальцы и неровными шагами поплелся к кровати. Вытащил большущий кожаный чемодан, открыл его и извлек оттуда кусок толстой веревки.
— Видишь эту штуку? — взмахнул он веревкой перед самым носом Павлика. — Су-ве-нир! — протянул он, отрыгнув. — Су-ве-нир. На этой штуковине я вешал в России комиссаров, большевиков, партизан. Если сейчас же не скажешь, куда уходил, то я и тебя повешу. На такую дрянь, как ты, и пули жалко. Сделаю петельку, покачаешься, а веревка целой останется.
Павлику стало жутко, но он изо всех сил старался не показать этого.
Мускулы на лице фельдфебеля напряглись.
— Думаешь, я тебя запугиваю? Ошибаешься, воробей! Что-что, а вешать я умею. Пожалуйста, вот документики, — указал он на стол. — Иди-ка сюда, шнеллер! — Круппке смахнул все со стола и обрубком руки ткнул в стекло. — Погляди, щенок!
Под стеклом темнели аккуратно разложенные фотографии.
Фельдфебель прищурил, глаза и продолжал:
— Эту женщину я повесил за то, что она отказалась поехать в Германию, а старика… Он в лес партизанам продукты доставлял. А этого молокососа я отправил к праотцам за то, что он нашу комендатуру поджег… Сопляк, а? — усмехнулся Круппке. — Его на виселицу ведут, а он петушится…
Какая-то непонятная сила влекла Павлика к страшным снимкам. Особенно сильно хотелось взглянуть на улыбающегося — перед смертью паренька. Мальчик лет двенадцати, в заплатанной курточке, с пастушьей сумкой через плечо, шел в окружении автоматчиков спокойно, с поднятой головой. Его слегка прищуренные глаза смело глядели вперед. Павлик кинул еще один короткий взгляд на фото и подумал: «Вот это настоящий пионер! Не каждый может быть таким».
— Что, понравился тебе этот герой? — язвительно спросил однорукий.
Павлик молчал.
— Признавайся, пока не поздно, — снова взмахнул Круппке веревкой. — Молчишь? Что ж, тогда пойдем во двор. Там я хорошее деревце для тебя облюбовал… — И у самого входа, покачнувшись, закричал: — На колени, сопляк, на колени!
Павлик опустился на пол.
— Целуй ноги — прощу!
«Поцелую, и он меня не повесит», — пронеслась мысль в мозгу Павлика. Он сделал нервный рывок к сапогу, но тут же отпрянул назад.
— Не буду! — решительно заявил он, подняв на Круппке полные презрения глаза. «Какой позор, какой позор! — сердце у Павлика учащенно стучало. — Я испугался веревки и чуть было не поцеловал гитлеровцу сапог».
С минуту однорукий стоял, полуоткрыв рот. Его нижняя губа отвисла, обнажив желтые зубы.
— Будешь целовать? — спросил он.
— Нет! — вызывающе ответил Павлик. Он поднялся с пола, выпрямился. — Вешайте, делайте что хотите, я вас не боюсь!
Толстая веревка, словно раскаленное железо, обожгла ему лицо, затем начала грызть, впиваться в его хрупкое тело…
Круппке отнес в комнату потерявшего сознание Павлика и отправился на кухню.
— Наша работа, детка, требует железных нервов и большого самообладания, — произнес он, подходя к женщине, возившейся у плиты.
— Что стряслось, господин фельдфебель? — обернулась к нему фрау Эмма.
Круппке схватил со сковороды кусок жареного мяса, подул на него и бросил себе в рот.
— Это, конечно, телятина?. Новенького, которого Веммер привез, знаешь? Шэрнэнко…
— Знаю. Славный малыш.
— «Славный»! — передразнил фельдфебель. — Все у тебя славные! Этого воробья я поймал с поличным. Он куда-то по ночам ходит. Есть подозрение, что в карцер что-то передает.
Круппке, схватив со сковороды еще кусок мяса, рассказал обо всем, что произошло в его комнате. «Так вот чьи крики доносились из главного корпуса!» — подумала фрау Эмма.
— Послушай, — фельдфебель смерил женщину сердитым взглядом, — Шэрнэнко в нашем гнезде не приживется… Напрасно Веммер привез его сюда. Из этой глины ничего не вылепишь. А ты, детка, — взглянул он снова на нее, — что-то больно мягкосердечной стала.
Немка испугалась:-
— Что вы, господин фельдфебель! Я… Но…
— Но?.. — подозрительно покосился на нее однорукий. — Продолжай, продолжай, детка.
— По-моему, — перевела наконец дыхание немка, — Веммеру об этом рассказывать не следует.
— Почему?
— Он не одобрит ваш поступок и скажет, как всегда: «Наша задача состоит в том, чтобы привлечь этих детей, а не отталкивать их от себя».
«Эмма умница», — подумал Круппке и вспомнил о последнем, особо секретном циркуляре, который предлагает относиться к детям. — будущим разведчикам рейха снисходительно. Придется подать рапорт об уходе. Двуногих подопытных поросят гладить по головке он определенно не может.
Утром, докладывая капитану о своем дежурстве, он и словом не обмолвился о ночном происшествии, заметив только вскользь:
— Этот новенький, господин капитан, испортит нам детей. Лезет куда не следует, болтает лишнее. Одним словом, он с большевистским душком — бунтарь.
— Знаю, — ответил Веммер спокойно. — Поэтому я его и привез. Нам нужны дети с твердым характером, а не тряпки.
— И я того же мнения, господин капитан. Но… но уверяю вас, когда этот волчонок: станет волком, он нас покусает и убежит обратно в лес. Может быть, отправить его к Ленгарду вместе с французской девчонкой? Согласитесь, Жаннетту карцером уже не застращаешь.
Помолчав немного, он добавил:
— Профессор, несомненно, обрадуется такому ценному подарку: подопытные животные сильно поднялись в цене.
Веммер недолюбливал своего заместителя за его нахальное, вызывающее поведение. Он давно избавился бы от него, если б у фельдфебеля Круппке не было влиятельных друзей. Несколько лет назад он был секретарем общества защиты животных, возглавляемого самим Германом Герингом. Франц Круппке пописывал заметки для различных газет. В них он ожесточенно набрасывался на тех, кто нарушал государственный закон, запрещавший проведение в Германии опытов над животными. Более того: однажды он бросил упрек всем немцам, особенно женщинам, в том, что они без зазрения совести используют для своей зимней одежды меха. «Знаете ли вы, господа, откуда берется тот мех, из которого шьют шубы и которым украшают дамские шляпы? — неистовствовал Круппке. — Вы забыли, вернее, не хотите помнить, что совсем недавно под этими шкурками, которые вам так нравятся, бились чистые сердца беззащитных, невинных существ». Геринг, прочитав эту статейку, откликнулся приветственным письмом, которое однорукий хранит и по сей день и которым не прочь при случае похвастать.
— С новеньким подождем, — сказал после долгого раздумья Веммер. — Жаннетту отправим, как только Ленгард вернется из Берлина.
