Дверь широко распахнулась, и на пороге появился здоровенный детина. На нем была форменная фуражка с кокардой. Это был правительственный инспектор. Из-за его спины выглядывал стражник сельской полиции.
— Хайль Гитлер!
Пастор захлопнул молитвенник и, не ответив, отошёл в сторону.
— Я ещё не давал разрешения на погребение, — сердито сказал инспектор матери Рени. — Где свидетельство о том, что рот покойника осмотрен, что в нём нет золота?
Вдова дрожащими руками рылась в ящике того же стола, на котором стоял гроб. Инспектор откинул простыню, закрывавшую покойника до подбородка, и осмотрел его пальцы.
— А обручальное кольцо?
Вдова покорно протянула инспектору тоненький золотой обруч.
Он поставил в углу свидетельства печать и весело сказал:
— Можете ехать!
Прежде чем уйти, он окинул взглядом комнату и остановил его в углу за печкой, где стояла кроватка больного мальчика. Проследив за его взглядом, Цихауэр увидел лежащий перед кроваткой самодельный коврик из разноцветных лоскутков. В середине лоскутки образовали яркую красную звёздочку.
Инспектор медленно подошёл к коврику, подкинул его носком сапога и обвёл взглядом молча сидевших крестьян.
Все угрюмо потупились.
— Возьми! — приказал инспектор стражнику и сказал пастору: — Теперь можете молиться. А с тобой, — он обернулся к Рени, — мы ещё встретимся.
— Послушайте!.. — проговорил Цихауэр, но прежде чем он успел продолжить, Зинн схватил его за руку.
Инспектор и стражник ушли, громко хлопнув дверью. Зинн чувствовал, как дрожит локоть Цихауэра.
— Выйдем-ка, — сказал он.
Деревня была уже окутана густыми сумерками. Зажигались огни. Было очень тихо. Они стояли и молча курили. За их спинами неслышно выросла фигурка Рени.
— В Верхнем Визентале вас уже ждут.
Она ещё постояла в нерешительности и пошла к дому.
— Через десять минут вынос, — не оборачиваясь, сказала она с порога дома.
Гроб несли на плечах вдоль деревенской улицы. Из домов выходили жители. Завидев процессию, они наскоро сбрасывали фартуки, облепленные стружкой, и присоединялись к хору крестьян. Некоторые выходили с фонарями и занимали места по сторонам процессии. Вскоре она была окружена цепочкой огней.
Последнее прибежище визентальцев не было уютным. Его обвевали ветры со всех сторон. Выветренные камни могильных плит стали шероховатыми, как руки лежащих под ними бедняков.
Было уже совсем темно, когда гроб отца Рени опустили в могилу. Она была неглубокой и узкой. Фонари крестьян освещали острые камни, торчавшие по её краям. Опускаясь, гроб стукался о них. Ещё громче стучали по его крышке каменья, заменявшие здесь горсть земли, бросаемую в могилу провожающими.
Рени отвела Зинна в сторону.
— Видите вон ту гору?
Зинн зажмурился, чтобы привыкнуть к темноте.
— Идите на неё, — сказала Рени. — Все время по гребню. Не спускайтесь в долину, там кордон. В пятистах метрах вас ждут друзья.
— Мы вам очень обязаны, товарищ Шенек, — сказал Зинн.
А Цихауэр взял руку Рени и, подержав в обеих своих, бережно поднёс к губам.
— Мне пора, — сказала Рени, мягким усилием освобождая свою руку.
— Нижний Визенталь, Рената Шенек… Рени… — сказал Цихауэр едва слышно.
Она подняла на него глаза, но только повторила:
— Мне пора… Вам тоже…
Через минуту её силуэт расплылся в темноте.
По примеру Зинна Цихауэр опустился между могилами и больно ударился при этом плечом о каменное надгробие.
Перед глазами Цихауэра качалось что-то большое, тёмное, похожее на дерево с плоской, растрёпанной ветром кроной. То, что он принял за дерево, качнулось, и Цихауэр почувствовал нежное прикосновение к лицу. Он поднял руку и нащупал цветок. Цветок был маленький и, кажется, белый, с тонким стеблем, легко обломившимся под пальцами художника. Цихауэр бережно воткнул цветок себе в петлицу.
Лежать было неудобно. Острые камни резали колени и грудь. Но Цихауэр боялся повернуться, чтобы не произвести шума. На кладбище царила уже мёртвая тишина. Было видно, как вдали спускаются к деревне точки фонарей.
Скоро туман скрыл деревню и окутал гребень горы и кладбище. Сквозь него Зинну не было видно ни луны, ни горы, на которую велела итти Рени.
— У тебя нечего хлебнуть? — шопотом спросил Цихауэр.
— Помолчи!
— Пора итти.
— Туман может подняться.
— Пятьсот метров — пять минут.
После некоторого молчания Зинн сказал:
— Хорошо, — и поднялся из-за своего камня.
— Постой! — спохватился вдруг Цихауэр и опустился на колени.
— Что ещё? — недовольно спросил Зинн.
— Пустяки. Сейчас. — смущённо пробормотал Цихауэр, вынув из петлицы цветок и бережно пряча его в шляпу. — Вот и пошли!
Часть пятая
1
На этот раз плавание «Пирата» было обставлено с особенной пышностью. О его появлении в виду берегов Ривьеры газеты подняли такой шум, словно яхта прибыла не из Америки, а по крайней мере с Марса. Подробные описания пути были разосланы редакциям газет вместе с расписанием балов и развлечений, предоставляемых на борту «Пирата» гостям Джона Ванденгейма Третьего.
«Пират», как видение, появлялся то тут, то там; от него отваливал катер, забиравший на берегу почту, и яхта снова исчезала в синеве горизонта.
В газетной шумихе, поднятой вокруг яхты по приказу Ванденгейма, существенным обстоятельством, о котором не подозревал ни один из репортёров, было то, что самого Джона на борту «Пирата» не было. В то самое время, когда все считали, что он наслаждается прелестями Средиземного моря, Джон расхаживал по апартаментам парижского отеля «Крийон», в книгу которого был записан под именем Горация Ренкина, представителя адвокатской конторы «Доллас и Доллас». Ради сохранения тайны совещаний, происходивших у него каждый день с крупнейшими представителями французской политики, промышленности и банков, чуть ли не каждое из них созывалось в новом месте. Министры и послы, банкиры и промышленники приезжали в кабинеты дорогих ресторанов, в загородные виллы и в салоны кокоток, не доверяя ни секретарям, ни советникам, ни адвокатам истинного смысла и цели своих свиданий с Ванденгеймом. Когда могли, они старались остаться неузнанными. Они знали, что разглашение интриги, затеянной Джоном, не угрожая ему ничем, кроме расхода в несколько десятков тысяч долларов на затычку рта газетам, было бы для любого из его французских сообщников равносильно политическому самоубийству.
С одними из своих контрагентов, такими, как барон Шнейдер, барон Ротшильд или де Вандель, Ванденгейм вынужден был разговаривать вежливо и, в случае их упрямства или чрезмерной жадности, срывать потом гнев на Долласе. На других, вроде министра Боннэ, полковника де ла Рокка, Буллита или
