свете, даже неведомого? И разве не полагают те, кто не в состоянии выйти из своего «я», что вселенная, в том числе даже бесчисленные миры вечного космоса — всего лишь арена этого «я»? А дело обстоит вовсе не так. Я считаю поэтому, что лишь после изучения общественных наук Густаву следует перейти к наукам о человеке, держась тут примерно такой последовательности: соматология, психология, логика, этика, правоведение, история. Затем пусть почитает что-нибудь из книг философских, а уж потом ему самому надо вступать в жизнь.
Для занятий с Густавом были назначены определенные часы, которых старик никогда не пропускал, для самостоятельной работы были отведены другие часы, и Густав соблюдал их опять-таки самым добросовестным образом. Остальным временем он мог распоряжаться свободно.
Такие часы мы не раз проводили в читальной комнате. Часто приходил туда и мой гостеприимец, а случалось, и Ойстах или еще кто-нибудь из работников. Книги, которые читал Густав, определялись выбором его учителя. Мальчик пользовался ими прилежно, но я никогда не замечал, чтобы он потянулся к какой- нибудь другой книге. У Ойстаха и других выбор был свободный, и, конечно, у меня тоже. Будучи в этом доме в первый раз, я посетовал, что комната с книгами отделена от читальной комнаты, это казалось мне неудобством и излишеством. Но теперь, погостив здесь подольше, я понял ошибочность своего мнения. Оттого, что в комнате для книг ничего не происходило, кроме того, что в ней хранились книги, она была как бы освящена, а книги приобретали важность и значительность: комната — их храм, а в храме не работают. Этот порядок есть и некий знак почтения к духу, которым во всем его многообразии наполнены эти отпечатанные и исписанные листы бумаги и пергамента. В читальной же комнате этот дух затем действительно поступает в дружеское пользование, и его величие входит непосредственно в круг наших земных потребностей. Комната эта к тому же довольно удобна для чтения. Сюда заглядывает приятное солнце, здесь висят зеленые занавески, здесь стоят удобные кресла и приспособления для чтения и письма. Даже то, что каждую книгу полагалось, попользовавшись, относить на ее место в другую комнату, мне теперь нравилось. Это создавало дух порядка и чистоты, и система именно в книгах есть корпус знания. Когда я теперь вспоминал виденные мною библиотеки с лестницами, столами, креслами, скамейками, на которых что-то лежало, книги ли, бумаги ли, письменные принадлежности или вовсе метелки, такие книжные залы представлялись мне церквами, в которые наволокли всякий хлам.
Я часто ходил также к Ойстаху в столярную мастерскую. В один из первых ясных дней я вынес оттуда с его разрешения все рисунки и не спеша, подробно еще раз их рассмотрел. Просто не верилось, как продвинулся я в рисовании благодаря упражнениям, проделанным истекшей зимой. Многое из увиденного я понимал теперь лучше, чем летом, да и большинство работ понравилось мне больше. Я показал Ойстаху кое-что из своих рисунков, особенно из ботанических зарисовок, множество которых я на этот раз привез в чемодане. При первом же моем визите в мешке у меня были только некоторые записи, подзорная труба и другие вещи, помещающиеся в таком небольшом вместилище. А рисунков не было. Ойстах обрадовался им. Но любопытно было видеть, как смотрел он на эти ботанические рисунки: не как любитель и знаток растений, а как архитектор, который может использовать их форму. Он и сам пытался позднее зарисовывать живые растения. Но тут еще больше дало себя знать его отличие от любителя растений: на его картинах растения путем незаметных добавок постепенно превращались в красивые орнаменты. Да и выбирал он себе, как правило, такие образцы, которые были ближе или могли быть приближены к его профессии. Что касается других изделий столярной мастерской, то он показывал мне все и многое, если я просил, объяснял. И в этом отношении я с прошлого лета, казалось мне, сделал успехи — потому, в частности, что, видимо, хорошенько рассмотрел и запомнил отцовскую мебель, чтобы представить ее здесь и сравнить со здешней. Я стал теперь восприимчивее к формам, многое нравилось мне больше, чем прошлым летом, и я замечал многое, чего тогда не замечал. Порой, когда предполуденное солнце мягко светило сквозь закрытые занавески, мы сидели в приятной комнате Ойстаха и говорили о самых разных вещах.
В послеполуденное время, особенно при пасмурной погоде, когда работы под открытым небом свертывались, приятно было собираться в кабинете моего гостеприимца. В такие, более свободные часы эта комната, наполняясь людьми, становилась местом, объединявшим маленькое общество обитателей усадьбы, если оно вообще как-то объединялось. Старик-хозяин сделал эту комнату очень уютной, хотя и приспособил для одиночества, поскольку и вообще, если не собирал для чего-либо людей вокруг себя, любил одиночество. Возле кресла у него была укреплена веревка от колокола, спускавшаяся через пол в людскую и позволявшая быстро позвать слугу. Нечто подобное было и в спальне. Там, кроме обычной веревки колокола, имелись на боковых досках кровати две пластинки, которые при малейшем нажатии на них приводили в движение громко и долго звенящий колокол, чтобы, случись что-либо со стариком, можно было бы поспешить на помощь. У двух слуг всегда находились ключи от его покоя, так что и ночью можно было отпереть дверь снаружи. Это все придумал Ойстах, потому что старик не хотел быть в чем-то стесненным челядью, и даже близость ее мешала ему. Он и Густаву не разрешил спать в соседней комнате, чтобы не привыкать к нему и потом не тосковать о нем, поскольку юноше придется когда-нибудь уйти из дома. Собираясь в кабинете моего гостеприимца, обсуждали обычно дела поместья, необходимые изменения, предстоящие работы и произведения искусства. Сюда приносили планы и наброски вещей, которые надо было сделать из дерева или которые были связаны с посадками в саду или перестройкой зданий. Было полезно приносить такие наброски именно в эту комнату, потому что здесь они попадали в прекрасную, наилучшую обстановку, где любая ошибка, любая погрешность сразу же обнаруживалась и могла быть исправлена. В дни, когда в хозяйский кабинет приходило много людей, на изысканном его полу, чтобы не повредить такового, всегда постилали ковер.
Когда бывало сухо, мы часто ходили на хутор. Там вовсю шли работы, которые приносит с собой ранняя весна. С прошлого года здесь все стало гораздо благоустроеннее. Должно быть, до поздней осени и даже зимой, насколько это было возможно, здесь прилежно трудились. Во внутреннем дворе не только красиво вымостили землю около зданий и посыпали всю его площадь чистым песком, но и устроили в середине его небольшой фонтан, три струи которого падали в окруженный клумбой бассейн. На все это глядели светлые окна домов хутора. И хотя две стороны двора составляли амбары и стойла, эта часть здания походила на родовой замок. Я спросил своего гостеприимца, не возвел ли он и новые стены, потому что хутор кажется более ухоженным, чем в прошлом году, да и красивее других хуторов в этих краях.
— Никаких новых стен я не возводил, — отвечал тот, — только прибавил несколько новых орнаментов и увеличил окна. Основа уже была. Хутора и большие крестьянские усадьбы в наших местах построены не так некрасиво, как вам кажется. Просто они всегда достроены до определенной меры, не больше. Нет завершенности, как бы отшлифованности, потому что ее нет в душе жильцов. Я лишь навел этот последний лоск. Если бы дать побольше примеров, то в стране изменились бы представления о надлежащем виде домов и пригодности их для жилья. Этот дом послужит таким примером.
Дороги вокруг хутора и его лугов тоже были не такими, как прошлым летом. Они были твердые, обложены белым кварцем и очень четко очерчены.
В ясные полдни, становившиеся все теплее, я посиживал на скамейке, опоясывавшей высокую вишню, и глядел на голые деревья, на взбороненные поля, на зеленые полоски озимых, на уже зеленеющие луга и сквозь пар, который испускает земля ранней весной, на высокие горы, искрившиеся еще в изобилии лежавшим на них снегом. Густав часто сопровождал меня, вероятно, потому, что по возрасту я был ближе к нему, чем все другие обитатели дома. Поэтому он любил сидеть со мной на скамейке. Ходили мы и в поля, и он показывал мне то куст, на котором вот-вот распустятся почки, то солнечное место с первыми травинками, то камни, вокруг которых играли какие-то уже появившиеся ранние зверьки.
Однажды я обнаружил в шкафах естествоведческой коллекции образцы всех местных пород дерева. Они представляли собой кубики, две плоскости которых были поперечными, а остальные четыре продольными срезами волокон. Из этих четырех плоскостей одна была шершавая, вторая — гладкая, третья — полированная, а четвертая — с корой. Внутри кубиков, которые были полыми и открывались, находились засушенные цветки, плоды, листья и прочие примечательные принадлежности данного растения, даже, например, мхи, обычно растущие в определенных местах. Ойстах сказал мне, что заложил эту коллекцию и придумал этот порядок хозяин — так называли моего гостеприимца все жители дома, только Густав называл его приемным отцом. Такую же коллекцию хозяин хочет собрать еще раз и подарить ремесленному училищу.
Странная одежда хозяина и его привычка ходить с непокрытой головой, поначалу весьма поразившие меня, совершенно перестали меня смущать, и то и другое, собственно, даже подходило к его
