В этот миг я не дышал.
Потом она поднялась и сказала:
— Пожалуй, стоит посмотреть на эту картину с какого-нибудь другого места.
Она сделала несколько шагов и остановилась, чтобы взглянуть, последовали ли за ней остальные. Очевидно, убедившись в том, что все задвигались, она прошла еще несколько шагов по дороге, оборотившись в сторону ярмарки. Родерер встал, взял под руку свою супругу и пошел с нею по дороге вдоль степы. Барышни поднялись со своих мест, мужчины вскочили па ноги, и все молодое общество потянулось вслед за Сусанной.
Тут уж и я отполз в кусты орешника, сунул альбом в карман, поднял с травы картуз, выбрался из зарослей, двинулся через лес и тем же путем, каким пришел, вернулся в свой бревенчатый домик.
Следующей ночью я не спал ни минуты и на другое утро не работал.
А завидев на правом берегу болота коляску с гнедой упряжкой, я с бьющимся сердцем помчался па свою тропинку. На просеке я увидел Сусанну, медленно идущую мне навстречу. Едва сдерживая волнение, я приблизился к ней. Когда она была так близко, что я разглядел ее лицо и увидел, что она бледнее, чем всегда, я воскликнул:
— Сусанна, Сусанна!
Она взглянула на меня с нежностью и протянула ко мне руки.
Схватив их, я привлек ее к себе и прижал к своей груди. Мы заключили друг друга в объятия, и я ощутил на своих губах ее горячее дыхание.
Эта девушка, всегда такая гордая и неприступная, сама поцеловала меня!
А когда мы разжали объятья и когда я вновь взглянул на нее, я увидел, что она самое прекрасное существо из всех, какие создал господь и какие видела земля.
Вновь обняв ее, я взял ее руку и сказал:
— Сусанна! Навеки.
— Навеки, — повторила она.
— Любимая моя, бесценная моя, — сказал я.
— Любимый мой, ты единственный, — ответила она, — кто способен отдать всю душу одной идее, а у них нет ни души, ни идеи, которой стоило бы ее отдать!
— Ты приходила в лес ради меня, Сусанна? — спросил я.
— Ради тебя, — ответила она. — А ты?
— Я только за тем и шел, чтобы тебя увидеть, — ответил я.
— Я это знала, — откликнулась она. — А теперь скажи, как мне тебя называть?
— Зови меня Фридрихом, — ответил я.
— Послушай, Фридрих, — сказала она. — Силу, которую я в тебе чувствую, ты должен посвятить какой-то великой цели и ее добиться; тогда я полюблю тебя всей душой.
— А я люблю тебя всей душой просто потому, что ты такая, какая ты есть, — ответил я, — и сделаю все, что могу, или погибну.
— Я знаю, я знаю, что это так, — ответила она.
— Какое счастье, что мы так быстро нашли друг друга, — сказал я.
— Счастье — дар неба, — откликнулась она.
Помолчав немного, она сказала:
— Фридрих, вчера ты исполнил мою первую просьбу, исполни же нынче вторую.
— Приказывай, — сказал я.
— Ты собираешься потребовать удовлетворения у графа, у этого ничтожного человека? — спросила она.
— Да, — сказал я.
— Не делай этого, — попросила она. — Он не сказал о тебе ничего худого, просто глупость, и сам ты этого слышать не мог. Ты много потеряешь в моих глазах, если затеешь с ним ссору.
— А если ссору затеет он? — спросил я.
— Он этого не сделает, — ответила она. — Оставшись с ним с глазу на глаз, я заявила ему, что, если кто-нибудь станет заглядываться на меня и это будет мне неприятно, я попрошу его быть моим рыцарем и защитником, но если я разрешаю кому-либо на меня заглядываться, то он обязан относиться к этому человеку с самым глубоким почтением.
— Ну и что же он? — спросил я.
— Тотчас согласился, — ответила она. — Покорен и предан, как всегда.
— Говорят, он твой жених? — спросил я.
— Он называет меня первой красавицей на свете, королевой и богиней и уверяет, что, согласись я разделить его судьбу, он бы почитал себя счастливейшим человеком на земле. Я же ответила, что не питаю ни малейшей склонности стать его женой и никогда ей не буду. У него красивый цвет лица, красивые глаза и борода, красивые лошади, на которых он все время катается и которых сам объезжает, и несколько имений. К тому же он добродушен и незлопамятен. Предложения свои он всегда делал как бы шутя, и я отвечала столь же шутливым отказом. Когда он узнает, что ты мой жених, — а я не собираюсь скрывать нашу любовь, скажу о ней и отцу, и матери, и кому хочешь, — так вот, когда он узнает, что ты мой жених, он наверняка примирится с этим и в один прекрасный день женится на другой.
— А если он все же объявит мне войну? — спросил я.
— Тогда действуй по своему усмотрению, — сказала она.
— Быть по сему, — ответил я. — Да будет миром осенен первый день нашего союза.
Я протянул ей руку, и она приняла ее в свои.
Потом я взял ее под локоть и повел тем путем, которым она пришла. Медленно, тесно прижавшись друг к другу и нежно беседуя, шли мы но той дороге, но которой оба столько раз молча брели навстречу друг другу, чтобы тотчас же разойтись. Я подвел ее к коляске. На прощанье она протянула мне руку, я помог ей подняться, и кучер повез ее правым берегом болота на север, а я пошел домой длинной просекой, потом тропинкой по левому берегу болота.
С бьющимся сердцем вошел я в комнату. С подрамника на меня спокойно смотрела моя большая картина.
В тот день я больше не брался за кисть.
А вечером, сидя с Родерером под яблоней, я сказал:
— Если ваши дела позволят, прошу вас уделить мне завтра некоторое время для беседы, очень важной для меня.
— Для вас у меня всегда есть время, — ответил он, — и я прошу, чтобы вы сами назначили час.
— Коли мне позволено самому назначить время, — сказал я, — то я бы предпочел девятый час поутру, дабы не откладывать надолго сообщения, которое я имею сделать.
— После восьми часов коляска будет ожидать вас возле ограды у подножья холма и доставит вас в замок Фириберг, — сказал он.
— Воспользуюсь с благодарностью, — ответил я.
На следующее утро я оделся так, как одеваются в Вене для утренних визитов. Когда я спускался с холма в этом платье и без ящика с красками, хозяйка смотрела на меня во все глаза.
Коляска ожидала у ограды, в упряжке были те самые лошади, которые каждый вечер ждали там же своего хозяина, я уселся, и не прошло и получаса, как я оказался в замке Фирнберг. Меня проводили в кабинет Родерера. Простая красота его скромного убранства дышала покоем и уютом. Родерер был уже одет к приему гостя. Он сидел на плетеном стуле за письменным столом. Когда я вошел, он встал, двинулся мне навстречу, пожал в знак приветствия руку, подвел меня к столу у большого стола, стоявшего посреди комнаты, сел сам по левую руку от меня и спросил, чем может мне служить.
Я был несколько взволнован и сказал буквально следующее:
— Высокочтимый господин Родерер! Я явился сюда отнюдь не затем, чтобы просить вас о какой- нибудь услуге; произошло нечто, имеющее касательство к одному из членов вашей семьи, и я почел своим долгом открыться перед вами. Мы с вашей дочерью Сусанной питаем склонность друг к другу, причем в течение длительного времени скрывали ее в глубине своего сердца. И пока мы не объяснились, я не считал себя обязанным говорить об этом с вами, потому что мысли мои принадлежат мне одному. Но вчера мы
